— Вон там ручей. Можешь умыться.

— Ага. — Я выбрался из палатки и совершилкороткую прогулку к замерзшему ручью. В месте, где тропа подбиралась к самомубережку, кто-то аккуратно разбил лед; за ночь полынью опять прихватило тонким ипочти прозрачным ледком, но Матвей его снова пробил. Вода была холодная, но ненастолько, чтобы даже моя теплолюбивая душа побоялась плеснуть несколькогорстей в лицо. Умывание меня взбодрило, сразу захотелось что-то делать,куда-то бежать…

А может, это и не умывание вовсе. Вчера явыложился перед аэропортом, почти полностью. И чувствовал себя соответственно.Потом хапнул Силы из портала и у волшебницы чуть-чуть взял, но снова почти всеистратил. А за ночь я, похоже, подпитался от Когтя.

Сила его была правильной, темной. ЭнергияСветлых не доставила мне особой радости — это была непокорная и чужая сила. АКоготь — словно прикосновение матери для младенца. Его дыхание казалось чем-тосокровенным и до боли родным.

Я чувствовал себя в силах своротить горы.

— Вы когда сниматься собираетесь? — спросил я,вернувшись к палатке. Точнее, даже не к палатке, а к костру. Матвей кололдрова. Рядом вертелись обе собаки, плотоядно зыркая на висящий над кострищемкотелок.

— Да вот проснется народ, плов разогреем,тяпнем еще для сугреву надцать грамм и снимемся. А что? Торопишься?

— В общем, неплохо бы поторопиться, —расплывчато сказал я.

— Что ж… Торопишься — иди. Куртку себе оставь…Я тебе Степкин адрес дам, потом как-нибудь занесешь. Знал бы ты, комупомогаешь, человече…

— Матвей, — сказал я негромко. — Я всерьезсомневаюсь, что у меня будет возможность искать Степку. Спасибо, я не замерзну.

— Не дури. — Матвей выпрямился, держа топор ввытянутой руке. — Не вернешь — значит не вернешь. Здоровье дороже.

Я постарался, чтобы улыбка получилась у менямудрой и печальной.

— Матвей… Хорошо, что никого нет. Вообще-то яне человек.

Глаза бородача сразу стали скучными. Вероятно,он решил, что я из свихнувшихся контактеров или еще каких экстрасенсов. Что ж…Докажем.

Обе псины враз утратили жизнерадостность и,поскуливая, кинулись под ноги Матвею. Я поднял со снега еле заметную утреннюютень и ушел в сумрак.

На Матвея, выпучившего глаза, смешно былосмотреть. Он растерянно уронил топор, угодивший по лапе ньюфаундленду, и беднаясобака оглушительно вякнула.

Матвей меня не видел. И не должен был видеть.

Я стянул куртку; ее Матвей тоже не увидит дотех пор, пока я не выброшу ее из сумрака. Нашарив в кармане рубашки деньги, ясунул две стодолларовые купюры в карман куртки. И метнул ее Матвею.

Матвей вздрогнул, неловко подхватил куртку,что по его разумению неожиданно возникла прямо из воздуха, и огляделся. Есличестно, выглядел он несколько жалко, но я чувствовал: без подобной демонстрациимне его нипочем не убедить.

Ну не хотел я уносить с собой ничего чужого,даже эту паршивую куртку. У тех, кто не спрашивая помогает полураздетомунезнакомцу, что выбрел ночью на костер, не нужно брать ничего, если можно безэтого обойтись. Куртка ладная и явно недешевая. Не хочу. Я — Темный. Мне ненужно чужое.

Из сумрака я вышел за спиной Матвея. Тотпродолжал слепо таращиться в пустоту.

— Я здесь, — сказал я, и Матвей резкообернулся. Теперь глаза у него были совершенно чумовые.

— А-а-а… — протянул он и умолк.

— Спасибо. Я действительно обойдусь безкуртки.

Матвей кивнул. У него явно пропала всякаяохота возражать. По-моему, он был сильно озабочен тем, что провел целую ночь впалатке наедине с неким монстром, способным исчезать из виду. И неизвестно начто способным, кроме этого.

— Ты вот что скажи: как отсюда уехать?

— Там. — Матвей махнул рукой в сторону тропы,по которой я пришел. — Электричка. Уже ходит.

— А шоссе там нет? Я бы лучше на попутке.

— Есть шоссе. Сразу за железкой.

— Замечательно! — обрадовался я. — Ну, бывай!Еще раз спасибо. Поздравь именинницу от меня… и вот что… передай-ка ей…

Удивительно, как легко мне удалось этонесложное, но незнакомое заклятие. Я запустил руку за спину, коснулсяобледенелой ветки, обломил… и протянул Матвею живую, только что срезанную скуста розу. На зеленых листочках дрожали капли росы, пламенели алые лепестки.Очень красиво смотрится свежая роза в заснеженном лесу!

— А… а… — прошептал Матвей, машинальнопринимая цветок. Интересно, вручит имениннице или закопает в сугроб от грехаподальше, чтобы не вступать в долгие и странные объяснения?

Но выяснять я не стал. Снова ушел в сумрак. Нехотелось тащиться по морозу. И что было хорошо вчера, когда я думал, что убегаюот Гесера, не годилось для меня сегодняшнего, отдохнувшего и полного сил.

Что-то я еще забыл… Ах да! Шапка. Она ведьтоже не моя и до сих пор на мне. Бросим ее на куртку… И в путь.

Я двигался прыжками по сто—двести метров.Открывал слабенькие портальчики в пределах видимости и шагал, словно великан,проглатывая расстояния.

Днем просека выглядела совсем буднично, всеволшебное очарование пропало безвозвратно. Не зря все-таки истинные романтики исвободолюбцы — Темные — избрали своим временем Ночь. Ночь, а вовсе не день,когда вся грязь и весь мусор настырно лезут в глаза, когда видно, какие нашигорода неприглядные и захламленные, когда на улицах полно бестолковых людей, ана дорогах полно смрадных машин. День — время уз и цепей, обязанностей иправил, а Ночь — время Свободы.

Свободы, которую истинному Иному просто не начто менять. Ни на эфемерный Долг, ни на служение дешевым расплывчатым идеалам,придуманным кем-то задолго до тебя. Все это миф, фикция, «ucho od sledzia», какговорят братья-поляки. Есть только Свобода, для всех и каждого, и есть толькоодно ограничение: никто не вправе ограничивать Свободу других. И пусть хитрецыи лицемеры Светлые отыскивают в этом кажущиеся парадоксы и противоречия — все,кто Свободен, прекрасно уживаются со столь же Свободными и нисколько друг другуне мешают.

Машину пришлось останавливать как Иному —почему-то человека без верхней одежды никто не хотел подбирать. Пришлосьлегонько коснуться сознания очередного водителя навороченной «девятки» цвета«мокрый асфальт». Естественно, он притормозил.