сказал нам, что ваша Рива сегодня ночью будет искать папоротников цвет с Гиршем.

— О, майн тот! Где он, этот мой Пинхус? Шкуру с него сдеру. Почему он мне ничего не сказал?

— Наберись терпения, господин Альтман. Вернется. Никуда не денется, — успокаивал Кратулис. — Давай лучше выпьем, чтоб хуже не было.

— Хуже и быть не может, господин Юозас.

— А ты попробуй, господин Альтман, в шкуре землекопа посидеть. Тогда поймешь, что такое настоящая беда.

Кратулис выпил без приглашения и стал уминать селедку, будто старый кот. Напалис смахнул в карман мятные конфеты и золотую денежку. Виргуте робко щипала ломоть хлеба и ела с наслаждением. И тут разорался, как черт, петух Чюжасов и разбудил все птичье царство. Весь мир животных. Даже бык Блажиса взревел в Рубикяй. Овцы разом заблеяли во всей округе. Коровы замычали. Какая-то розовость залила небо, и почему-то стало тревожно.

— Чуяло мое сердце беду, господин Юозас.

— Не бойся. Не пропадет твоя Рива.

— Спасибо на добром слове, — сказал Альтман и, вылив последние капли водки в рюмку Кратулиса, предложил выпить.

На сей раз выпили оба. Одновременно. И одновременно уставились на предрассветное небо. Куда же подевалась молодая луна? И откуда на юге появилась купа розовых облаков? А может, от водки у них в глазах рябит?

— Нету счастья на белом свете, Альтман, — вздохнул Кратулис. — Нету, не было и не будет. Потому наши мудрые деды и сказку выдумали про папоротников цвет. Чтоб хоть надежду на счастье оставить человечеству, чтоб не прошло проклятое желание жить, когда на нас большие и маленькие беды наваливаются, когда, кажется, пошел бы и удавился или прямо головой в омут Вижинты... Чтоб ничего не видеть, не слышать и не чувствовать больше. Пускай лучше рыбы или черви жиреют на твоем теле и крови, чем господин Урбонас или другой трутень.

— Папа, тебе пора баиньки, — прильнула Виргуте к отцу. — Ты уже пьян.

Вот когда умилился Кратулис. Сперва это умиление ножом полоснуло по сердцу, потом залило влагой глаза... Его дочка правду сказала. Чистую. А почему Кратулис пьян? Почему три рюмочки свалили его с копыт? Как старого боровика первые капли дождя, упавшие с неба?

О, Литва, отчизна наша,

Ты — не наша, ...

— Папа, пойдем домой.

— Да отстаньте вы от меня. Нету у вашего отца ни родины, ни дома. Альтман, дай мне в долг бутылочку. Дай, ради бога. Мне пора к Кулешюсу идти, с днем ангела поздравить. Пускай хоть он меня утешит. Пускай хоть раз сложит серьезную песню о пьяном добровольце, безработном и вдовом, отце целой сотни детей... Юозапасе Кратулисе.

— Папа!

— Кыш!

Хорошо, что появилась Розалия, скрестив руки под грудью, розовая и ясная, как утреннее солнышко, которое собиралось уже брызнуть лучами над Рубикяйским лесом, где все еще ревел Барнабас Блажиса.

— Иисусе, дева Мария! Ирод, болван!.. Умыться с дороги не успел, а уже пьян!

— Не твоя беда, Розалия. Ты за своим Йонасом смотри.

— Мой-то уже давным-давно под белой периной валяется.

— Вот и жмись к нему. Какого дьявола носишься, как угорелая?

— Да мой именинник малость ослаб, Юозапас. Я к Альтману прибежала, чтоб взять в долг силы дьявольской! — воскликнула Розалия и, вытащив из-под левой груди пустую бутылочку, поставила на подоконник. — Не поменяешь ли, Альтман дорогой, на полную?

Кратулис выпучил пьяные глаза. Насколько помнит, не было такого случая, чтоб Розалия по случаю именин своему Йонасу водку покупала.

— Ничего, ничего, Юозас. Пускай мой Умник, оказавшись в дураках, выпьет за здоровье своей бабы, за счастье всех наших босяков. Может, побыстрей заснет. Может, забудет все стачки и прочие напасти... Альтман, ты меня слышишь? Ты тоже слишком не переживай. Лучше выпей капельку. Сердце и мозги успокой. Твоя беда — это не беда. Дай господи, чтоб побыстрей Рива родила. Моя матушка, вечная ей память, говаривала — нет лучшего лекарства для дедов, чем внучата... Альтман дорогой, будь человеком, дай полную вместо пустой. Внеси моего Умника в свою черную книгу. После святого Иоанна долг вернем. Завтра же выгоню своего безработного к Крауялису или в Пашвяндре ромашку собирать. Альтман, ирод!..

Но Альтман даже головы не повернул в сторону Розалии. Альтман как зачарованный глядел на рассветное небо и даже не моргал, потому что красное облако уже карабкалось прямо вверх. Не оставалось ни малейшего сомнения, что это не обман зрения.

— Иисусе! Пожар?! — охнула Розалия, вместе с Альтманом уставившись на небо.

— Все может быть, — ответил Кратулис.

— Не казенный лес горит часом?

— Пускай его горит.

— У тебя в голове помешалось?

— Пускай горит! — рассвирепел Кратулис. — Пускай к черту катится вся казенная Литва! Пускай горит пожаром! О, Литва, отчизна наша, ты — не наша!..

— Иисусе! Вот ирод. Такая сушь. Побойся бога. Все леса с дымом пойдут. Где ягоды да грибы собирать будем? Где сухой хворост на зиму?

Вскоре голосом Розалии уже был полон городок. Вняв ее словам, Аспазия Тарулене вместе с Алексюсом побежала на колокольню и пустила в дело графскую висюльку. По команде Розалии мужчины схватили лопаты да топоры и уже ринулись бы вслед за ней на пожар, да Умник Йонас, в одном исподнем выбежав на дорогу, воскликнул будто царь Соломон:

— Розалия, остановись!

— Что скажешь, Йонукас?

— Это не лес горит.

— А что?

— Изолированный объект.

— По-человечески говори, ирод.

— Ну, скажем, хутор.

Только теперь у всех добровольных пожарных глаза открылись. И впрямь. Пожар не расширялся. Дым валил вверх из одного и того же участка Шилай. Освещенный лучами взошедшего солнца, дым похож был на мухомор, который вдруг проклюнулся из чащи леса вместе с клочьями мха, сосновой хвоей и корой.

— В Пашекщяй!

— В Напрюнай!

— Нет. В Пашвяндре!

— Хватит гадать! Побежали!

— Да нету смысла. Пока добежим — все равно сгорит.

— Тогда сунь обе руки в штаны, торчи тут и жди страшного суда, ирод! Мужики,