Надя

Дни до отъезда пролетели, как в тумане. Соломоновна активно обрабатывала Мамикона.

— Шкильда, ты ж меня имеешь за порядочную! — говорила она, — но при этом имеешь до меня говно-вопрос: када? Не трогай меня за здесь! Имей понять, шо даже рыба не берет в рот крючок без жирного, как гусиные шкварки, червяка. Так шо уже говорить за мущинку? Хто же делает гешефты, то есть, сделки, на ровном месте? Больной вопрос на дешево не тянет. Наше импортозамещенное Кутуньо сначала нужно прикормить и обработать, шобы у него глаза открылись на ширину бумажника и стали кровожадными, как «Тампакс». Тогда оно твоему босяку так даст, шо он будет иметь вырванные годы из едва оставшихся дней. И будет любоваться с под-низу прекрасной природой кладбища.

— Виолочка, не нужно кладбище! — испугалась я.

— Ша! Не ссы в компот, шкильда, там повар ноги моет. Твой босяк к тебе пришел с понтом на харе сделать тебе нехорошо. Так мы ему сделаем тоже разрушительный выстрел, как с той «Авроры». За то я сильно стараюся. И не успокоюся, пока твой босяк не раскается на полный прибор! У меня уже, как у той лошади на свадьбе: морда в цветах, а тухес, то есть попа в мыле. Клянусь здоровьем детей моих соседей!

— Соломоновна, а как у Мамикона с тазобедренной композицией? Ты довольна? — я знала, что для Виолы это самое главное, поэтому от того, насколько они сочетаются в интимной сфере, зависело ее и мое благополучие.

— Нивроку! То есть, тьфу-тьфу-тьфу шобы не сглазить! Это тот еще снайпэр! Он выкладывается так, будто рассчитывает на досрочное присвоение звания обер-поца. Так я по ночам имею бледный вид, а по утрам розовые щечки. Шкильда, лови ушами моих слов: ехай до Венеции и не делай себе беременную голову. Когда вернёшься, усё будет, как в аптеке: чисто, красиво и в пизирьках. Это я тебе говорю!

Что мне оставалось делать? Только полагаться на Соломоновну. Пару раз у меня даже мелькала такая мысль: а что если снять со счета те копейки, что там есть, и просто не вернуться? Остаться в Италии. Оттуда куда-то уехать, когда виза закончится. Но куда? Кому я нужна без языка и с больным ребёнком? Нет, нельзя бежать от проблем, хотя очень хочется.

Венеция. Этот город напоминал меня: он тоже медленно тонул. Как и моя жизнь, которая шла ко дну, незаметно опускаясь и проходя сквозь сваи и отметки глубины.

Один уровень вниз — трагедия с Серёжей.

Второй уровень вниз — любовница моего мужа.

Третий уровень — я — брошенная жена.

Дно пробито? Нет, мы с Венецией еще на поверхности и даже стараемся выглядеть прилично. Но вода уже заполнила легкие. Еще чуть-чуть, и мы нырнем и больше не вынырнем. Наверное, Венеция тоже в чем-то сильно виновата. Может быть, и она сильно искалечила своих детей?

Мы плыли в гондоле. Я, Платон и Сережа. Мой сыночек впервые за много лет смотрел не в планшет, который был зажат подмышкой, а по сторонам. Вчера начался знаменитый венецианский карнавал. Туристов было так много, что они заполонили узкие улочки и двигались медленно, прижавшись друг к другу локтями. Все, без исключения, были в карнавальных костюмах, масках и в резиновых сапогах, которые продавались здесь на каждом шагу. Было очень забавно наблюдать за дамами в роскошных нарядах с кринолинами, которые фотографировались, подхватив пышные средневековые юбки, и показывая резиновые сапоги всех цветов радуги и одного фасона: сплошная литая резина до колен. А еще здесь было очень много художников. Они сидели на парапетах или прямо на мощеных булыжником тротуарах, и рисовали, держа на коленях специальные папки, которые здесь тоже везде продавались, как и сапоги.

Едва гондола причалила к гостинице с пышным названием: «Вилла де ла Россо», как Платон завел нас в магазин рядом с гостиницей, показал на стенд с папками для художников и улыбнулся:

— Сергей, выбирай! Художнику в Венеции без такой папки никак нельзя.

Сережа просительно посмотрел на меня. Я кивнула, дозволяя.

— Давай помогу, хочешь? — спросил Платон.

— Да, пожалуйста! — обрадовался Сережа.

Они с Сережей выбрали удивительной красоты кожаную папку теплого шоколадного оттенка. Она раскрывалась, как книга. Внутри был альбом для рисования, карандаши и ручка. Твердая основа служила подставкой для листа бумаги, а при нажатии на специальную пружину из папки выдвигались деревянные ножки, превращая ее в мольберт.

Сережа был в восторге. Мы бросили вещи в номере, и Платон повел нас обедать в ресторанчик, который примыкал к гостинице. Мы заняли столик на террасе. Рядом с нами расположилась пара художников в одинаковых бархатных масках и костюмах мушкетеров. Они увлечённо рисовали и одновременно ели. Сережа тут же последовал их примеру и гордо раскрыл свою папку.

— Ты бы поел сначала, сыночек, — мягко попросила я.

— Мам, я одновременно. Можно? — взмолился он.

Вообще-то я не разрешала ему читать и рисовать за едой. Но сейчас же совсем другое дело!

— Можно, — со вздохом согласилась я.

— Художник должен быть голодным, — рассмеялся Платон.

Терраса ресторанчика нависала над каналом, по которому медленно плыли катера и гондолы. На некоторых из них были кабины с окнами, прикрытыми жалюзи.

— А вы знаете, Надя, что жалюзи изобрели в Венеции? — спросил Платон.

— Зачем? — я подцепила на вилку крошечную, размером с грецкий орех, крабовую котлетку.

— Для того, чтобы прекрасные дамы могли тайком ездить на свидания. Город спланирован так, что все каналы просматриваются из окон. Пока доедешь — засветишься перед всеми. А маски можно носить только раз в году, в феврале. Поэтому для оставшихся одиннадцати месяцев венецианцы придумали жалюзи, — Платон аккуратно раскрыл мидию, подцепив створки специальными щипчиками.

Через террасу пронеслась стайка хохочущих японок в ярких платьях. Они были похожи на колибри: крошечные, хрупкие, в огромных пышных юбках розового, лилового, небесно-голубого цвета. Они щебетали и заливались смехом. Сфотографировавшись на фоне террасы, они стремительно слетели по лестнице вниз. Я, глядя на них, рассмеялась, и только хотела сказать Платону, как завидую их беззаботности, как вдруг поймала его взгляд.

Он смотрел на меня, как зачарованный. Словно я — картина известного художника. Я любовалась девушками. А он открыто любовался мной. Смутившись, я опустила глаза. И почувствовала, что мои щеки заливает краска. Это было приятно: чувствовать себя красивой. Нет, не так. Это было восхитительно: чувствовать себя желанной. Да, в глазах Платона явно читалось желание. Мне даже стало его немного жалко: ведь получается, что он все время вынужден это