От тяжёлых взмахов ватной телогрейки пламя ненадолго задыхалось, чтобы затем разгореться с новой силой. Огонь справа, огонь слева — окружённая огненным кольцом, она едва успевала разворачиваться, балансируя на штабеле из ящиков.

Хотя густой дым забивал ноздри и лёгкие, глаза зорко смотрели сквозь едкие слёзы. Маша сумела сбить пламя и оглянулась. Мимо неё, покачивая бортами, не останавливаясь ехали другие полуторки, заполненные людьми. Где-то далеко громыхали зенитки. Засыпая тлеющие угли, мёл крупный снег. Телогрейка в руках зияла подпалинами с торчащей ватой. Бросив её вниз, Маша спрыгнула следом, только сейчас сообразив, что пока она тушила пожар, шофёр так и не вышел из машины.

Вот гад! Бывают же такие мужики!

Когда она хотела сесть в кабину, машина медленно тронулась. Едва удержавшись на ногах, она закричала:

— Эй, ты что, с ума сошёл?!

Но её голос растворился в пространстве и машина продолжала движение, набирая скорость.

Псих. Он точно псих. Ускоряя бег, Маша вскочила на подножку и рванула на себя дверцу машины:

— Стой!

С таким же успехом она могла орать в стену, потому что машина не сбавляла скорости.

«Сейчас я упаду», — подумала Маша.

Ледяными пальцами она вцепилась в ходившую ходуном дверцу и покосилась вниз, оценивая возможность для прыжка, но поняла, что если соскочит, то попадёт под встречную машину. С горящими фарами грузовики шли сплошным потоком, почти притираясь бортами друг к другу на узкой колее.

На выбоине полуторку подбросило вверх, и это дало возможность запрыгнуть в кабину.

Тело, казалось, превратилась в кисель, а губы прыгали, когда она выдохнула из себя:

— Дурак! Дурак несчастный!

Выплёскивая ярость, Маша развернулась и почти ослепла от непонимания происходящего, потому что шофёр был весь залит кровью. Кровь на сиденье, кровь на руле, кровь на ватнике, пропитанном насквозь, словно губка. Вид крови её внезапно успокоил, вернув к привычной работе, которую она делала изо дня в день с начала войны.

Она прикоснулась к руке шофёра и повелительно сказала:

— Останови машину, я тебя перевяжу!

Чтобы он понял, пришлось повторять три раза, но Маша знала, что так часто бывает при шоке, и терпеливо ждала, пока смысл просьбы дойдёт до раненого.

Пока шофёр глушил мотор, Маша достала из аптечки под сиденьем бинт с ватой и заученным движением разодрала упаковку.

— Давай снимай ватник. Куда тебя ранило?

— Не знаю, в животе горячо.

Он говорил хриплым полушёпотом, коротко вздрагивая всем телом под её руками.

— Сейчас, сейчас посмотрим.

Осторожно, боясь причинить боль, Маша расстегнула пуговицы влажного от крови ватника с дырой на боку, и ей сразу стало ясно, что это конец, потому что осколком снаряда парню насквозь пропороло брюшную полость. Удивительно, как он ещё жил и даже вёл машину.

Она закусила губу, стараясь не выдать своего ужаса.

— Потерпи, потерпи. — Она снова забормотала привычное, но теперь уже успокаивая себя. На её руках умирали многие, но одно дело незнакомый прохожий, а другое дело человек, который вёз её много километров и делился с ней сухарём. Маша и сейчас ощущала во рту привкус хлеба с запахом табака.

В обхват шофёр оказался совсем худеньким, как подросток, и с каждым витком бинта Маше хотелось расплакаться всё больше и больше. Когда бинт закончился, она уже едва не рыдала.

С коротким стоном он отстранил её руку:

— Оставь, хватит.

Маша наклонилась заправить конец бинта и вдруг услышала:

— Поцелуй меня. Пожалуйста.

Она резко вскинула голову, в первый раз за всю поездку посмотрев ему прямо в лицо.

Без шапки, коротко стриженный, он был почти мальчиком с короткой детской чёлкой и голубыми глазами, сощуренными от боли.

— Зачем?

Он облизал пересохшие губы:

— Я ещё никогда не целовался.

«Я тоже, я тоже!» — закричал голос внутри Маши. Она почувствовала, как дыхание в груди стало резким и прерывистым. Она обтёрла об ватник перепачканные кровью ладони:

— Сейчас.

Встав одним коленом на сиденье, Маша взяла его лицо в руки и поцеловала долго и нежно. На всю жизнь.

— А теперь иди, я должен довести машину до берега. — Он влажно посмотрел на неё, едва произнося слова.

— Куда мне идти? — Маша всхлипнула.

— Назад, на пару километров. Там увидишь палатку с красным крестом.

— Я останусь с тобой!

— Нет. Иди.

Когда он клал руки на баранку, у него вырвался стон.

— Иди же! Лера даст тебе лекарство. Она добрая.

Торопясь к палатке под хлопьями снегопада, Маша ничего не чувствовала — ни ненависти, ни радости, ни горечи. Только холодную пустоту, заполнившую всё её тело.

Наверно поэтому в палатке медсанбата девушка-военфельдшер не стала выспрашивать подробности, а просто дала десять порошков сульфидина и посадила на попутку.

— Лечи свою подругу. Счастливого пути.

На обратной дороге Маша думала, что если над Катей летает ангел, то, наверное, его зовут Лера. Как звать шофёра, Маша не спросила. Прижав руки к животу, там, где у шофёра была рана, она тихо плакала и в первый раз в жизни умоляла: «Господи, пожалуйста, сделай так, чтобы больше никогда, никогда не было войны».

* * *

Через Кобону в Ленинград было перевезено 360 тысяч тонн грузов, главным образом продовольствия и боеприпасов; из Ленинграда вывезли свыше полумиллиона детей, женщин, стариков, много тысяч тонн промышленного оборудования, немало медикаментов и оружия, изготовленного ленинградцами. Когда 24 апреля 1942 г. Дорога жизни прекратила свое существование, в Ленинграде имелся запас продовольствия на 55 дней.

* * *

Сергея удивила колючая проволока вдоль дороги. Натянутая ровными рядами, она создавала видимость гигантской паутины, в центре которой обязательно должен таиться железный паук с крепкими челюстями. Лампы на столбах бросали сквозь пургу тусклые пятна жёлтого света. В их свечении чудилось что-то чужое, враждебное, незнакомое.

«И когда успели натянуть заграждение?» — начавшая оформляться мысль оборвалась от вида таблички с надписью на немецком языке, прибитой на месте указателя.

Мама дорогая! Да это Шлиссельбург! Немцы!

Страшная догадка на миг парализовала мозг, обдав смертельным ужасом. Доли секунды показались вечностью, а звук мотора родной полуторки — взрывом бомбы, слышным в немецкой казарме.

Руки сами щёлкнули флажком на рычаге коробки передач, включая задний ход. Сергею стало жарко до боли в висках. С лихорадочной чёткостью мозг фиксировал любое движение вокруг: мотающиеся на ветру фонари, колючую проволоку, противотанковые надолбы, полосу бараков у горизонта. Он даже видел полёт снежинок у лобового стекла. Русский снег на захваченной противником территории. Не отрываясь от руля, он подтянул к себе винтовку, передёрнув затвор. Бой будет до последнего патрона.

Под стук сердца машина отмеряла метры до Ладожского льда.

— Господи,