– Ладно, не слышала так не слышала, – буркнул пристав. –Пошли мы. Только ты знай, Аверьянова, я тебе вот такого безобразия не спущу! –Он неприязненно окинул взглядом комнату, еще раз задержался взглядом наГрушенькиных голых плечах, перечеркнутых тоненькими кружевными лямочкаминежно-розовой сорочки, погрозил куда-то в пространство кулаком, а потомсграбастал со стола бутылку со спиртом:

– Это я у тебя реквизирую, чтоб не смела тут борделей ишалманов разводить. Ладно, пошли мы, а завтра чтоб явилась ко мне в часть.Поняла, Аверьянова? – грозно сказал он. – Завтра в полдень! А не то я за тобойгородового пришлю!

– Да хоть черта с рогами присылайте, – проворчала Марина,поворачиваясь к нему спиной и взбираясь на печку. Она виртуозно сделала вид,что слова Фуфаева ее ни в коей мере не затронули и не взволновали. – Ох, головамоя, головушка, сейчас лопнет!

– Да пусть бы и вправду лопнула! – от души пожелал Фуфаев,однако Марина сделала вид, что не слышит.

Вообще ей было не до Фуфаева.

Завтра в участок, иначе уведут под конвоем… Эх, если быМартин не угнал грузовик, завтрашней ночью период жизни в Х. для МариныАверьяновой уже закончился бы, а теперь…

Надо что-то придумать! Надо как можно скорей встретиться соЖдановским! Наверняка Андреас сообщил ему, как установить с ним связь в самомкрайнем случае!

Полицейские затопали в сенях, уходя. Марина лежала нешевелясь, ловя чутким ухом каждый шорох.

Грушенька все еще всхлипывала, но Марине это былобезразлично. Она лежала – и гордилась. Гордилась собой, своейсообразительностью. Кто бы еще так стремительно вышел сам и вывел других изопаснейшего положения? Да лучше пусть Грушенька сорок раз будет заподозрена вшашнях невесть с кем, только бы никто не заподозрил ее в пособничестве пленным!

А еще Марина гордилась тем, как хладнокровно держалась сполицией. Вспомнила майский день четырнадцатого года – день своего ареста. Какглупо она тогда попалась, потому что не выдержала, панику подняла: кинуласьспасать товарища Виктора, которого, к слову, вскоре так и так подстрелилиполицейские агенты. Тогда Марина и товарища не спасла, и сама влипла, затосейчас…

Марина дышала все ровнее, все тише. Потрясение отходило, ееначало клонить в сон. Усталые веки смыкались все крепче.

«К Ждановскому… – промелькнула последняя тревожная мысль. –Нет, потом, утром, – сейчас нельзя, небось следят…» И улыбнулась от счастья,что полицейские могут за ней следить, а значит, есть предлог никуда не бежать,а хоть немного поспать. Как она устала за эту ночь, Боже, как же она устала! Заэту ночь, за этот день, за эту жизнь…

Грушенька на кровати тоже притихла, не всхлипывала…наверное, задремала, прижавшись к Макару, грея его своим теплом и греясь,успокаиваясь сама.

* * *

Всю ночь над лесом вспыхивали таинственные фейерверки,нет-нет да и раздавался где-то далеко одиночный пушечный выстрел.

Когда рассвело, Дмитрий принялся было выбирать для своейроты удобное место для рытья окопов. Пройдя немного влево, произвел уже трассировку,но тут подошел артиллерийский офицер и сообщил, что это место предназначено дляорудий. Пришлось оставить свою затею.

Пока он разговаривал с офицером, кто-то крикнул: «Немцы!»

– Где немцы?

– А вон, из лесу появляются, за бугорком!

Другой возразил:

– Полно врать! Это наши отступающие части.

– Конечно, наши, – добавил еще кто-то.

– Ложись знай в окоп, чего ерунду-то порешь!

Дмитрий навел бинокль на то место, куда указывали солдаты.На поляну действительно выходили и выбегали группами какие-то люди, но задальностью трудно было разобрать, немцы или действительно наши. Между тем онивсе придвигались к залегшей роте.

– Это немцы, вашескобродие! – крикнул один из взводныхДмитрия, посмотрев в бинокль.

Но тут же кто-то опять закричал:

– Наши!

Черт их разберет!..

Теперь Дмитрий уже и сам видел в бинокль, как будто у техлюдей на головах что-то блестит вроде касок… Неужели немцы?

Кое-кто из солдат изготовился было стрелять, защелкалружейным затвором…

– Не стреляй, чертова кукла! – грубо крикнул кто-то. – Развене видишь – наши!

Вот приближавшиеся вбегают на бугорок в версте передокопами, вот еще небольшая цепочка…

Что это? Над головой Дмитрия провизжало несколько пуль. Вотеще…

– Ложись! Стреляй! Немцы, немцы! – загалдели все вокруг.

Теперь в бинокль ясно было видно, что это именно немцы.Черные каски отчетливо вырисовывались. Стрельбу немцы производили в положении сколена, то и дело перебегая небольшими цепями в сторону русских позиций.Перебегут несколько шагов, опустятся на колено и стреляют. Но рота Дмитрия тожене зевала. Как только противник поднимался, рота открывала частый ружейныйогонь.

Начался и орудийный обстрел; а с другой стороны вдругпослышалось мерное татаканье пулемета…

Временами неприятельские пули сыпались на насыпь окопа втаком ужасающем количестве, что создавалось впечатление, будто сильный дождьбарабанил по стеклу… Слышалось частое монотонное: «Кла-ла-кла-ла…»«Тах-тах-тах!» – отвечали солдатские ружья.

На желтом фоне жнивья на поле местами росла картошка, резковыделяясь яркой зеленью ботвы. Левее роты Дмитрия, непосредственно примыкая кней, тоже была картошка, и немцы отчаянно стремились проникнуть туда – частьюползком, частью перебежками, чтобы лучше укрыться и поражать роту с фланга.Солдаты то и дело перекрикивались:

– Не зевай – гляди в картошку! Стреляй! Ползут, ползут!Гляди налево! Поглядывай!

«По совести сказать, – подумал Дмитрий, – мы работаемотлично». Впереди, в разных местах, уже масса немцев лежала неподвижно. Но насмену им из-за бугорка появлялись все новые и новые цепи. Кое-где они целикомподкашивались русскими пулеметными очередями.

Бой кипел.

Солнце медленно-медленно поднималось над лесом.

– Отдохни, Донцов, не высовывайся зря, – сказал Дмитрийсидевшему рядом в окопе фельдфебелю. У того уже и затвор с трудом работал отбеспрерывной стрельбы.

А порой Дмитрия страшно возмущало то, что он долго тянет свыстрелом: