Марина достала бутылку спирта – величайшую своюдрагоценность (перед самым отъездом сестра Ковалевская расщедрилась!), плеснулапонемногу в стаканы, кинула рядом куски хлеба, огурцы… Из одного стаканаотхлебнула и едва не задохнулась, зашлась кашлем. А в дверь уже колотили почемзря:

– Откройте! Сломаем дверь! Эй, двое к окну, высадите раму!

«Коли побьют стекло, на какие деньги я его вставлю?!» –ужаснулась Марина и, на ходу срывая платье, подскочила к двери:

– Ну что там, что за крик?

На крыльце продолжали разоряться:

– Отвори! Сей момент отвори!

– Да открою, открою, дайте хоть глаза продрать!

Платье скомкала, сунула за ларь, нарочно долго возилась сзасовом, громко, бессвязно при этом ворча, с подвывом зевая и жалуясь набольную голову.

Наконец открыла – и на нее сразу напер грудью знакомый:пристав Вокзальной части Фуфаев:

– А, наше вам с кисточкой, Аверьянова. С обыском к вам,прошу любить и жаловать!

– С какой радости? – простонала Марина, хватаясь за голову,и нарочно дыхнула прямо в лицо Фуфаеву.

– Ага! – радостно крикнул он. – Сухой закон военного временинарушаем-с!

– Да ладно вам, – пробормотала Марина, – подумаешь, выпилипо глотку…

– Ничего себе, по глотку! – вскричал Фуфаев, жадно глядя настол, на котором возвышалась бутылка спирта. Потом окинул взором комнату – и у негов зобу дыханье сперло, как увидал в постели полуголую женщину, лежащую рядом смужчиной:

– Эт-та чего у вас?!

– А чего, – хрипло буркнула Марина, качнувшись и опершись настол, как если бы ее не держали ноги, – не видите, чего? Голубки-полюбовнички!

– Матушка Пресвятая Богородица… – осторожно сказал Фуфаев,вглядываясь в лицо Грушеньки, наполовину прикрытое голым локтем, – да уж недочка ли это Василь Васильича Васильева? Или мерещится мне?

«О-о! – простонал кто-то в голове Марины. – Откуда он еезнает? Какой кошмар… Хотя почему – кошмар? Наоборот – к лучшему!»

– Нет! – воскликнула она самым фальшивым голосом, какойтолько смогла изобразить. – То есть да! Это не она, вам померещилось.

– Какое померещилось?! – воскликнул Фуфаев. – АгриппинаВасильевна! Да вы ли это?!

– Ладно, девка, открой глаза, – угрюмо приказала Марина. –Будет притворяться.

Она нарочно говорила сейчас каким-то простонародным, бабьимязыком, чувствуя, что именно такой принятый на себя образ – вульгарный, пошлый,грубый образ сводни, пьяницы, гулящей бабы, сбивающей с толку порядочныхбарышень, – будет убедителен для Фуфаева, заставит его проникнуться к нейпрезрением, а значит, посчитать не опасной в другом, смертельном смысле.

Грушенька открыла глаза, встретилась взглядом с изумленнымвзглядом пристава – и залилась слезами.

– Вот они, дочки-то… – простонал Фуфаев, судя по всему,совершенно уничтоженный этим взрывом горя и стыда, который он принял за полное ибезоговорочное признание своей вины. – Моя жена мне говорит: ах, беда, всесыновья у нас да сыновья, семеро сыновей, а ни одной дочки нету,ясочки-голубушки. А вот они, дочки-то! Ясочки! Голубушки!!!

Грушенька рыдала, лежа на спине, закрыв глаза руками. Макарпребывал в неподвижности… Подозрительно это выглядит? Нет? Вот о чем могласейчас думать Марина. Что там бубнит пристав? Какие еще ясочки? Болван! Надокак-то объяснить, почему не двигается Макар.

– А этот-то и ухом не ведет, – пробормотала Марина, ещетяжелее навалившись на стол, словно в полном пьяном изнеможении. – Напился,дрыхнет. И дела ему до девки нет. Вы уж, господин Фуфаев, не говорите ВасильВасильевичу, что дочку его обгуляли…

Грушенька привскочила в постели, глянула на Марину такимиглазами, что у той мороз по коже прошел: вот сейчас скажет все как есть! Вотсейчас выдаст! Но с губ девушки не сорвалось ни слова, а только новое рыдание.Упала лицом в подушку, затрясла плечами. Макар чуть застонал – оченьнатурально, словно во сне, шевельнулся… но не повернул головы, а снова стих.

Может, умер?!

Ладно, потом выяснится…

– Не говорить? – растерянно пробормотал Фуфаев, глядя то наМарину, то на трясущиеся Грушенькины плечи.

Оглянулся на подчиненных – те столбами торчали на пороге,таращили глаза, сопели, качали головами – переживали, видать. Но советаначальнику, что делать да как быть, не подали.

– Оно, конечно, не говорить бы… Может, и не скажу. Но тымне, Аверьянова, за все ответишь! Тебя сослали сюда, чтоб ты тише воды, нижетравы была, а ты…

– А я что?! – вскричала Марина, почуяв, что пора переходитьв наступление. – Ну что – я? Я-то вон где спала, на печи! Не с чужим мужикомспала. Откуда мне было знать, как мои гости развлекаются?

– А он кто? – спросил Фуфаев, подбородком указав на Макара.

– Да вы у нее спросите, – пожала плечами Марина. – Онамужика с собой привела. Легли за занавесочкой и знай себе любятся… А мне что, яживу, как те китайские обезьянки: одна ничего не видит, другая ничего неслышит, третья ничего не знает, четвертая язык за зубами держит…

– Ничего не слышишь? – насторожился один из полицейских. –Вашбродь… она говорит, что…

Фуфаев, насильно вырванный из глубины отеческих переживанийи ввергнутый в заботы совершенно иного свойства, спохватился:

– Выстрелов среди ночи, криков, звуков каких-топодозрительных не раздавалось?

– Тишина полная стояла, – сообщила с самым равнодушным видомМарина, – а если и было что где, то мы не слышали, не до того было.

– Ну понятно, спиртягу жрали, – пробормотал с отвращениемФуфаев. – У, хунхузы… Даже хуже вы хунхузов! Тут у вас под боком часового убилида грузовик госпитальный угнали, а вы…

Показалось Марине, или Фуфаев в самом деле как-то особеннопристально покосился на нее? Проверочку устроил, да? Знает ли она про секретныйгараж? Ну, мог бы что-нибудь похитрей придумать!

– Полно вам, – сердито сказала Марина. – Какой еще госпитальныйгрузовик? В огороде бузина, а в Киеве дядька. Госпиталь вон где, за две верстыотсюда, на другом конце Тихменевской. Если там угнали грузовик, что я тут, усебя, слышать могла? Вы, господин Фуфаев, что-то напутали, воля ваша!