С трудом пролезли.

Открылся небольшой двор, который был бесстыдно залит помоямии нечистотами. По внутренней стороне фасада шла железная лестница, на которой влюбовной тоске пели кошки. Спугнутые ярким светом электрического фонарика,который достал из кармана Охтин, они отправились изливать свою тоску на верхниеэтажи, а смотритель заколотил в дверь, выходящую прямо во двор.

Стучать-то он стучал, однако ему не отпирали.

Мимо проскользнула по своим нужным делам босоногаявсклокоченная женщина в одной рубашке. Окинула заинтересованным взглядомСтаниславу Станиславовну, пробормотала:

– Ишь ты, фря… – и, ежась, отправилась дальше, в зловоннуютемноту.

Смотритель громыхнул по дверям кулаками в две силы.

– Кто там? – отозвались изнутри лениво. – Охота же, простиГосподи, какому-нибудь кобелю борзому…

– Счетчики по переписи, – сурово ответил смотритель.

– В таком разе пожалуйте, – вдруг подобрел голос.

Дверь, чмокнув, отлипла. Вошедших так и обдало жаром давонью!

«Был бы я дамою, – подумал Шурка, – по крайности – барышней,так непременно рухнул бы в обморок прямо тут». И даже руки простер, чтобы удобнейбыло подхватывать Станиславу Станиславовну, ежели, к примеру, вздумает рухнутьона.

Девушка, впрочем, зажала носик душистым (ваниль!)нежно-розовым платочком, но бодро двинулась в темноту вслед за Охтиным.

– Прибавь огня в лампе! – велел смотритель громогласно.

Закопошились потревоженные люди. Кто с любопытствомвысовывал вперед взлохмаченные головы, кто стремился уползти в уголок, гдепотемней.

Станислава Станиславовна начала считать поштучно женщин идетей, разыскивая среди них крестьянок местных или беженок, а Охтининтересовался ценой за квартиру и пересчитывал мужчин.

Шурка пока так просто стоял, озираясь.

– Тебе бабу или мужика показать? – смеясь, спросила веселаябосячка. – Вот, гляди, баба, а вот… – Она сорвала с головы платок: головаоказалась гладко остриженной. Сообщила, смеясь: – В больнице обкорнали. Мой-то,как увидал этакую красоту, так и сказал: ступай, говорит, откель пришла. Ивытолкал, черт!

Шурка вяло улыбнулся. Его замутило. Что за кислый запахтакой? А, да ведь это денатурат! Вот где его, конечно, вволю! То-то народвесел!

Пересчитав копошившихся людей, переписчики вышли.

Охтин перехватил Шуркин взгляд и покачал головой.

Ясно, Баженова он в этой ночлежке не видел.

«Вот кабы увидал да сразу сказал бы нам – дело, мол,сделано, можно домой идти…» – немножко помечтал Шурка о несбыточном.

В соседней комнате веселились нищие и пришедшие к нимгости-женщины. На полатях сидел и раскачивался, как маятник, слепой, которогоШурка всю жизнь, сколько себя помнил, видел на Ивановском съезде. И никакой онне слепой оказался…

Среди женщин были пьяные девчонки лет одиннадцати, откоторых несло денатуратом, как от керосинки.

Охтин явно оживился, так и бросал взгляды по сторонам. Он-товысматривал Баженова, а девчонки думали, что переписчик ими прельстился, истроили ему глазки, и выставляли тощие ножки, а порой отпускали забористоесловечко, от которого у Шурки вяли уши. Станислава Станиславовна несколько разбыстро утерла глаза, и Шурка понял, что она плачет.

Вздохнули облегченно, когда вышли отсюда. Охтин вновьпокачал головой – Баженова нет, значит, нужно идти дальше.

Ночлежка открывалась за ночлежкой, переполненныерастрепанными женщинами, мужчинами, молодыми и старыми, красивыми иотвратительными, безразличными и отчаянно безобразными. Шурка уже потерял имсчет, а ведь и впрямь нужно было считать и записывать! «На воздух бы!» – мечталон отчаянно.

Койки «нарочников» кой-где задернуты ситцевыми пологами, а водной ночлежке койка оказалась забита досками, посредине навешена дверка сзамочком. Из нее, как из собачьей конуры, высунулась злая старушонка, и,разбирая костлявой рукой спутавшиеся волосы, она «пролаяла» на переписчиков:

– Живу вот… хошь считай, хошь нет, мне все равно… гляди,самим хуже будет… печать на вас… печать сатаны…

Весь ночлежный сброд развесил на веревках свои онучи, юбки,порты, всевозможную «лопатину», [10] отсыревшую днем, теперь всю ночьобреченную киснуть в чаду и перегаре денатурата.

Веревки, как паутина, оплели комнату по всем направлениям.На полу, скорчившись калачиком, прикорнули дети. Скорей бы пересчитать да уйти!

Но, выйдя из одной ночлежки, попадали в другую. Словно концаим не было!

Почти в каждой ночлежке на железной печке стояла опара дляблинов.

– Без дрожжей не взойдет, – хмыкнул Охтин.

– У нас взойдет! – хвастливо подмигнул какой-то человек –видно, из тех, про которых говорят, что у него брюхо болит, если видит, гдеплохо лежит.

Да, воистину дом Андреева – гнездо разврата, приютотверженных «сабанов» и «жиганов»…

Пошли дальше. За стенкой истово тянул сиплый, со срывами,голос:

Ах, зачем эта ночь

Так была хороша?

Не болела бы грудь,

Не страдала б душа!

Охтин послушал, послушал, потом покачал головой, как бысожалея, что принужден прервать солиста, и постучал. Никто не откликнулся, слухпереписчиков порадовал второй куплет романса:

Полюбил я ее,

Полюбил горячо,

А она на любовь

Смотрит так холодно!

Смотритель буркнул:

– Эх, господа вы, господа! – и так шарахнул кулаками, чтогде-то заорали младенцы, аж в три голоса.

Зато песня стихла.

– Кто там?

– Счетчики.

– Какие еще?! Вот как выйду да дам раз?а, – предупреждающепрорычал за дверью чей-то внушительный бас.

– Не фордыбачь, казенные переписчики обход делают.

Тот же немилосердный запах ударил в лицо – денатурат, толькоеще сдобренный брагою.