– Да стреляй, что ли! Какого черта так долго целишься!

– Никак нельзя, васкородие! Зачем пуле пропадать даром? Ктому ж у нас на таежной охоте иначе нельзя. Промажешь – кабан, или рысь, илитигр тебя достанут, кто клыками, кто зубами, кто лапой. – И опятьсосредоточенно прицеливался.

– Ведь ранят или убьют тебя, дурака, если будешь так долгоприцеливаться.

– Никак нет, вашескобродие, они стреляют плохо… Ай, ай!

– Что такое?!

– Немного царапнуло ухо!

Дмитрий пригляделся: действительно, у Донцова из правого ухасочилась кровь. Рана, к счастью, оказалась несерьезной. Дмитрий перевязалфельдфебеля, и тот как ни в чем не бывало снова начал методично передергиватьзатвор, приговаривая:

– Ничего, пройдет. Это пустяки, вашескобродие.

Потом Дмитрий и Донцов закурили из офицерского портсигара иначали распознавать орудийные выстрелы:

– Это чей?

– Он, паршивец, дунул!

– А это?

– Кажись, что наш, васкородие! Вашескобродие… – вдругпробормотал Донцов. – Помните ай нет, приходил такой рыжий, вас искал? А вы,сказывали, под обстрел в то время попали. Так с ним, с тем унтером, секретничалСанька Белополькин. Тот, васкородие, которому однажды шинель на спине осколкамипробило.

– Помню, – удивился Дмитрий. – Ты тогда еще сказал, Бог-дешельму метит.

– Так точно, метит!

– Отчего ты мне раньше не сказал?

– Оттого что теперь Белополькина ранило, в лазарете он.Якобы прислал весточку кому-то из земляков своих – ногу отрезали. Отвоевался!Как видите, его судьба и так наказала. А пока он с нами был, не мог я натоварища на своего, на солдата, вам донести. Теперь-то ему все равно…

Дмитрий медленно опустил папиросу:

– Донцов, ведь этот Белополькин с нами месяца три только иповоевал…

– Ну да.

– А мы с тобой грязь солдатскими сапогами месили… эвасколько!

– Эва…

– С начала войны? Ты ранен был, потом ко мне в роту опятьвернулся…

– Ну да!

– И ты говоришь, что Белополькин тебе – товарищ, а я – нет?

Донцов тяжело вздохнул:

– Васкородие… Деревья в тайге рядом растут – дубы, березы,ели, а все же разные они!

– Да брось ты свою посконную философию, терпеть ее не могу!– рявкнул Дмитрий. – Это наша интеллигенция, услышав что-нибудь такое, начинаетистово верещать о глубинной мудрости народной. А я никакой фальши не выношу.Деревья! Рыбы в озере – тоже разные. И звери в лесу. Ну и что? При чем тутони?!

– А при том, – давясь махрой, которая вдруг полезла ему вгорло и заставила закашляться, выговорил с трудом Донцов. – При том, что волкволка не приест, а другого зверя – сколько угодно. Господа и народ всегда разнымвоздухом дышали. И тут уж каждый должен в собственной стае бежать, чтобы своиего с чужаками не спутали да не загрызли.

«Классовое сознание… – подумал Дмитрий. – Ну да, это именнотак и называется. В бою Донцов закроет меня грудью, а случись революция –выстрелит мне в спину, чтобы только «свои его с чужаками не спутали». Вот так!»

Около полудня все поднялись из окопов и двинулись вконтратаку. Противник штыка не принял и поспешно ретировался в лес.

Части вернулись в окопы. Но вскоре немцы снова началибесплодные попытки выбить их оттуда…

Этот день показался Дмитрию бесконечным и страшно тоскливым.

* * *

Бог весть, отчего Шурка пребывал в уверенности, что они сОхтиным, под покровом ночи подкравшись к ночлежному дому, станут лезть череззабор или даже продираться под забором сквозь подкоп… Нет, все было, какговорится, чинно, благородно. Будто самые настоящие переписчики, они сначаладовольно долго шатались по Рождественской улице, заходя то в богатые доходныедома, то в жалкие мастерские, разместившиеся в многочисленных подвалах.

Было уже восемь часов вечера, когда Охтин, Шурка иприкомандированная к ним Станислава Станиславовна встретились около сторожевойбудки с другой группой счетчиков.

– Вы в Андреевскую? – спросили те, глядя со священнымужасом. – К ночи туда идете? И с барышней? Рисковые!

Станислава Станиславовна гордо вздернула нос. Охтинравнодушно помахал прошедшей группе. Шурка вздохнул: эти двое вовсе нестрашились никакой опасности, а у него отчего-то сердце было не на месте.

Из какой-то калитки появился ражий мужик в поддевке и в смешноймаленькой шапочке на бритой головище.

– А вот и господин смотритель! – приветствовал его Охтин. –Ну что, мы готовы!

– Готовы, так пошли, – буркнул смотритель Андреевскойночлежки, не тратя времени на реверансы вежливости.

– Пошли, яко тати в нощи! – пробормотала СтаниславаСтаниславовна.

Да и впрямь – уже совсем смерклось. Девять вечера дляобитателей Миллионки – глухая ночь! Фонарями-то кварталы отнюдь не обременены.

Спящая улица напоминала бесконечный коридор, по бокамвысились темные фасады домов.

Истошно лаяли взбудораженные собаки, и, как ядра, летелинавстречу громадные псы. Это ночной караульщик от скуки травил их, потешаясьзвериной возней.

Охтин смотрел да посмеивался: он, видно совсем не боялсясобак. Шурка, однако, чувствовал себя нервозно: псы гляделись вовсе дикими.Станислава Станиславовна вдруг тоненько взвизгнула, прижимая к грудипортфельчик с бумагами.

– Не балуй! – шумнул смотритель на оголтелого караульщика. –А то вон посвищу городовому, что переписчиков пугаешь! А ну, пошли все отсюда,сукины дети!

Не вдруг до Шурки дошло, что смотритель имеет в видувсего-навсего собак, которые ведь и впрямь все, как одна, сукины сыны либодочери…

Караульщик, свистя и отчаянно ругаясь, собрал рычащую оравуи захлопнул за собаками тяжелые ворота. Раздосадованный перебрех, впрочем,продолжался еще долго.

– Сюда! – сказал смотритель, стуча ногой в забор.

Намека на калитку, однако, и видно не было. Но вот на аршинот земли открылась створка на цепи – сам Шурка ее и не разглядел бы никогда!