Несколько секунд царило молчание. Лицо Берии былонепроницаемо. Лицо Бориса Никитича было проницаемо. Маски не наденешь, всеясно, все сказано. А чтобы еще яснее все стало, пусть заметит мое презрение. Онусмехнулся:

– А народ, ну что ж... в нынешних условиях народ может и незаметить годового отсутствия вождя...

Интереснейший человек, едва не воскликнул Берия. Оставивпрофессора в прежней позе на диване с высокой спинкой, он ушел к окну, тамчиркнул зажигалкой и с наслаждением закурил душистую американскую сигарету.Резиденты из-за границы неизменно привозили ему запасы «Честерфилда».

– А ведь вы не всегда, Борис Никитич, были таким стойким,несгибаемым врачом, – лукаво сказал он от окна и даже погрозил гордецупальцем. – Я вот только сейчас перелистал ваше дело и кое-что увидел,записанное нашими товарищами еще в старые времена.

Профессор Градов порывисто встал.

– Сидеть! – рявкнул Берия.

– Не сяду! – крикнул в ответ профессор: да что это сомной? – С какой стати я должен сидеть? Предъявите ордер на арест, а потомприказывайте!

Впоследствии, пытаясь анализировать свое, столь невероятноеповедение в застенках Чека и стараясь по интеллигентской привычке все-такисамого себя унизить, Градов решил, что он в эти минуты, очевидно,подсознательно почувствовал, что Берии нравится его независимость, и, сталобыть, эта неизвестно откуда взявшаяся отвага – совсем и не отвага вовсе, ачто-то вроде упрямства любимчика ученика.

Берия улыбнулся и произнес любезнейшим тоном:

– Слушай, старый хуй собачий, если эта информациякуда-нибудь просочится, блядь сраный, если кому-нибудь скажешь о нашей встрече,понял, о нашем разговоре, я тебя отдам со всеми потрохами Мишке Рюмину и тысвою гордость проглотишь вместе со своими кишками и яйцами точно так же, говнокозы, как ее твои еврейские дружки, Геттингер и Трувси, проглотили. Шкуруспустим, срака, в буквальном смысле!

Он надел плащ, шляпу и протер шарфом очки. Любезнейшаяулыбка все еще блуждала по его губам, у которых было какое-то странное свойството сужаться, превращая рот в подобие акульего отверстия, то распускатьсямясистым алчным цветком.

Страннейший человек в большевистском правительстве, вдругсовершенно спокойно подумал Борис Никитич. Меньше всего он похож на большевика.В нем есть что-то итальянское, что ли, такой зарубежный злодей. Он дажеругаться по-русски не научился. Итак, что же является самой страшной тайной:здоровье Сталина или его к этому интерес?

– А ведь мы с вами едва ли не родственники, БорисНикитич! – вдруг милейшим образом рассмеялся Берия. – Ведь супругаваша Мэри Вахтанговна – моя землячка, ведь верно, а ведь все грузины немножкородственники, даже и мингрелы с картлийцами переплелись. Поищите в нашихлетописях «Картлис Цховреба» и наверняка найдете родственные связи между Берияи Гудиашвили. Не надо вздрагивать! Все мы люди, а племянник вашей супругиНугзар Ламадзе – мой ближайший помощник. Видите, ха-ха-ха-ха, ха-ха-ха, мирмал, мир мал!

– Да, мир тесен, – как бы подтвердил и в то же времякак бы поправил Градов.

Берия приблизился и запросто полуобнял профессора за плечи:

– Пойдемте, я провожу вас до машины. Не бойтесь, мненравится ваша, понимаешь, приверженность клятве Гиппократа...

В ночном воздухе после дождя вокруг дома в конце жизнисильно и сладко пахли цветы – табаки. Сосны, подруги жизни, ровно и нежношумели под ветром, который не исчезает никогда, самый молодой и самый древнийобитатель всех пространств и закоулков земли. И в освещенном окне проходитсилуэт старой подруги, единственной женщины, которую я любил всю свою жизнь,ну, если не считать нескольких медсестер в командировках, спина ее все еще нессутулилась, седая коса тяжела, все с той же гордостью проплывают ее груди,которые я когда-то так упоенно ласкал и из которых левая так теперьобезображена недавней операцией.

Давайте теперь наслаждаться каждым мигом в родном доме,табаками и ветром и нежным видом старухи любви: надолго ли я отпущен назад, вжизнь? Почему же щенок не чувствует моего присутствия и не лает? Нет, он несторож, заласкан моими женщинами, как и тот, предыдущий.

Срываю белый цветок табака, погружаю в него свой давно ужеокаменевший нос, поднимаюсь по крыльцу, наслаждаясь каждой его ступенькой.Поднимаю руку, чтобы насладиться стуком в свой дом. Залаял Архи-Мед.Наконец-то! Это я, Архипчик, твой хозяин, архи-медикус Борис. Видишь, отпустилиеще немножечко пожить.

«Ну что, Град? – Порядок, Град? – Ребята, Градтолкнул терапешку! – Что отхватил? „Пйтух“? Не верю! – А ну, Град,покажь нам свой „пйтух“! – Все чин чинарем, ребята, у Града в зачетке„пйтух“! – Ой, Боренька, ой-ой, как мы тебя поздравляем! Как мы рады, чтоты с нами сдавал и „отлично“ получил! Ведь ты у нас такой знаменитый! Такойкрасивый! Такой стильный! – Слушай, Град, ты кому сдавал, Тарееву илиВовси?..»

Студент третьего курса Первого МОЛМИ Борис IV Градов, он жечемпион Союза по мотокроссу в классе 350 кубических сантиметров, мастер спортаСССР и член спортклуба ВВС Б.Н.Градов, он же известный в Москве молодой человекБоря-Град, с наслаждением стаскивал с атлетических плеч кургузый и коротколапыйбелый халатишко. Амба, экзамены позади! И самое потрясающее – никакихзадолженностей! Удивляюсь, как ты смог все махнуть в одну сессию, Град, сказалему подошедший студент по кличке Плюс, боксер-перворазрядник, один из немногиходнокурсников, с кем Борис держался более или менее на равных.

– «Высокие горы сдвигает советский простой человек», –пояснил Борис.

Вокруг пищали девчонки и басили, сбиваясь на фальцеты,двадцатилетние мальчишки. Град снисходительно взирал на эти телячьи радости.Народ совсем зеленый, совсем стручки. Колоссально задерживается в развитиипослевоенный молодой народ. Сплошная девственность, заторможенность половогоразвития. Однажды, когда заглядывали друг другу через плечо, как профессор мнетживот больному, к Борису прижалась студентка Дудкина. Этой девице с еевеликолепными формами давно пора было бы встать во главе передовой Москвы.Однако она трепетала при этом невольном прикосновении. Чтобы ободрить Дудкину(она к тому же еще была комсоргом потока), он положил ей руку на попку инемного даже съехал вниз, к завершению округлости. Девчонке стало плохо, чертпобери! Пришлось ей дать капель Зеленина в граненом стакане. С тех порстарается его не замечать, а если вдруг перехватываешь взгляд, то в нем легкочитается «письмо Татьяны». Смеху полные штаны.

И вот комсорг Дудкина как раз сейчас, после экзаменов, кнему направляется. Прямо к пожирателю птенцов.

– Боря, вы будете с нами отмечать окончание курса?