Большая Пироговская была залита солнцем и расчерчена резкимитенями зданий, будто футуристический чертеж. Пахло молодой листвой. Как Агашаговорит: «На Троицу все леса покроются». Ночью здесь орут соловьи. Их слушаетмечтательная Элька Дудкина. Вдруг ему пришло в голову, что эта улица клиник нечто иное, как прямая дорога на Новодевичье кладбище, и что по ней, очевидно,шла похоронная процессия с останками его отца. После прямого попаданияфаустпатрона там, очевидно, не много осталось. Впереди толпы шла мать вэлегантном трауре. Вместе с нашими чинами, очевидно, шествовали и американскиесоюзники. «...Женщина! И башмаков еще не износила, в которых шла за гробом...»Мы все – говно: и те стиляги из «Приморской», и вэвээсовцы, наглая банда, ивсе... Никто из тех, кого я знаю, и я сам в первую очередь, не стоят и одногоколеса старого «хорьха», хоть он и служил эсэсовцам.

Старый «хорьх» с сумрачной верностью поджидал его на углупереулка. Борис надел темные очки (предмет особой зависти московских стиляг,штучка, извлеченная со дна того ночного американского бумажного мешка) и тут жеснял их, потому что увидел быстро направляющегося к нему высокого офицера.Вдруг его пронзило незнакомое ранее чувство дикого ускорения жизни, сроднитому, как бывает, когда поворачиваешь до отказа ручку газа на своем ГК-1, и тахометруже показывает 170 километров в час, и ты боишься, как бы карбюратор не засосалщебенку, и уже выключаешь зажигание, чтобы не перегрелся двигатель, а мотоциклбудто все набирает, и тебе на минуту кажется, что он никогда не перестанетнабирать, что все остальное уже не зависит от твоей воли.

Приближался полковник. По военной привычке Борис сначалапосмотрел на его погоны и только потом на лицо. Аpтиллеpийские эмблемы. Седыевиски, седоватые, аккуратно подстриженные усы. Под глазами набухшие полукружья,статная фигура уже тронута возрастной полнотой, армейский китель, увы, толькоподчеркивает нависшие боковики. Под мышкой полковник Вуйнович (да, это он, тотсамый, любовник моей матери!) нес толстую кожаную папку.

– Борис, мне показали вашу машину, и я тут вас поджидал. Выменя узнаете?

– Нет, не узнаю.

– Я Вадим Георгиевич Вуйнович. В детстве вы нередко виделименя, а в последний раз мы встречались в вашей квартире на улице Горького, всорок четвертом.

– Ах, вот что! Ну, теперь узнаю.

– Ну, здравствуйте!

– Ну, здравствуйте!

Вуйнович удивленно прищурился: отчего, мол, такаяхолодность, однако протянутой руки не убрал, а перенес ее на кожаное плечомолодого человека.

– Послушайте, Борис, мне нужно с вами очень срочно и оченьконфиденциально поговорить.

Он, видимо, очень волновался. Вытащил из-под мышки и как-тонелепо взвесил на ладони кожаную папку. Теперь уже Борис прищурился.Юмористически и неприязненно.

– Не собираетесь ли вы мне передать какой-нибудьартиллерийский секрет?

Вуйнович хохотнул:

– Нечто в этом роде. Только гораздо серьезнее. Давайтепоедем куда-нибудь, где меньше прохожих и машин. Ну, скажем, на Ленинские горы.

В машине они молчали. Пару раз покосившись, Борис ловилвзгляд полковника, полный любви и печали. Какая все-таки хорошая морда у этогоВуйновича, неожиданно для себя подумал он.

– Уникальная машина, – сказал Вуйнович. – Явстречал такие на фронте, но редко.

Борис кивнул:

– Эсэсовская, – помолчал и приврал: – Я взял ее в бою.

Купола Новодевичьей лавры проплыли справа. Они проехали по мостуи вскоре выехали к смотровой площадке, повисшей над поймой Москвы-реки, то естьнад всей «столицей счастья».

Борис проехал немного дальше и оставил машину возлезаброшенной, потемневшей, но все еще красивой церкви, живо представляющей здесьпервую половину XIX века. Так же, как полковник Вуйнович каким-то образомпредставляет здесь XIX век российского офицерства. Как будто приехал из своегозахудалого поместья бывший кутила и дуэлянт, бывший «лишний человек», а теперьне очень-то нужный даже и для литературы.

Они пошли к балюстраде. По дороге Вуйнович говорил:

– Ваше дело, Борис, доверять мне или нет, но вы, возможно,знаете, что я всю жизнь был другом ваших родителей... и вы, наверное,догадываетесь, что я всю жизнь обожал вашу мать...

Борис посмотрел на Вуйновича. Тот, не ответив взглядом,продолжал:

– Я сейчас командую артиллерийским дивизионом, и мырасположены в Потсдаме, возле Берлина. Хотите верьте, хотите нет, но у меня тамбыла возможность контакта с вашей матерью. Это устроил один американец, мойстарый фронтовой товарищ. Он был в нашем соединении инструктором поамериканской технике. Несколько месяцев назад мы случайно столкнулись с ним наулице в Берлине. Все это, конечно, жутко опасно, но на фронте, вы это знаете нехуже меня, было страшнее. Словом... Боря... ну, в общем, верь не верь, но явидел твою мать всего лишь неделю назад...

– Нет! – вдруг отчаянно выкрикнул Борис и в ужасе зажалсебе ладонью рот, как будто боялся, что дальше из него вылетит какое-то совсемуже непозволительное откровение детства.

– Она прилетела из Америки специально, чтобы увидеться сомной, то есть чтобы через меня передать привет тебе... Мы встретились взападной части города, в маленькой темной пивнушке. И весь наш разговорпродолжался не больше двадцати минут. Ты понимаешь, Берлин наводнен шпиками,агентурой со всех сторон, в любую минуту можно ждать любых неприятностей...

– Расскажите подробнее, Вадим Георгиевич, – ужеспокойно попросил Борис. Руки все-таки дрожали, пока вынимал свой «Дукат» иприкуривал.

Вуйнович кивнул: