с биологическими законами или бинарными социологическими категориями: «умные» и «неумные» мужики. Редуктивный реализм отрицает сложную реальность личности; инкарнационный реализм привержен реальному пониманию личности и ответственно реагирует на нее[292].

Каждая фраза мужика предполагает инкарнационный реализм, воплощенный в романе Достоевского — отсюда и притчевое звучание сцены, безупречное сочетание в ней «серьезности» и веселости. Мужик говорит «неторопливо» и «важно». Он чувствует, что Коля насмехается над ним, но тем не менее отвечает (как и Матвей) готовностью уважительно приветствовать другого человека с обычной вежливостью: «здравствуй». Добавленное к этому «коли не шутишь» продиктовано не столько реакцией самозащиты, сколько желанием помочь неразумному Коле. С характерной для него развязностью Коля признает, что да, он издевается над этим человеком. Мужик принимает эту истину и показывает, что злобный юмор может унизить, но такое унижение может дать повод для проявления смирения: «А шутишь, так и шути, Бог с тобой. Ничего, это можно. Это всегда возможно, чтоб пошутить». Читатель мог бы задаться вопросом: а я мог бы ответить смиренным смехом на оскорбление, нанесенное мне незнакомцем? Роман в целом подталкивает к подобному самоанализу.

Слова мужика перекликаются с высказываниями более авторитетных персонажей[293]: за ужином отец игумен «претерпевает с радостию» [Достоевский 1972–1990, 14: 84] нелепые насмешки Федора. Как и Коля, Федор «сдержать себя не мог» [Достоевский 1972–1990, 14: 83]. И в обеих сценах жертва насмешек отвечает свободно, без обиды, но с подобающим творению смирением и даже благодарностью. В отличие от вынужденных реакций Миусова на «подлость» Федора [Достоевский 1972–1990, 14: 83], отец игумен принимает убогое юродство Федора как дар:

— Простите, — сказал вдруг игумен. — Было сказано издревле: «И начат глаголати на мя многая некая, даже и до скверных некиих вещей. Аз же вся слышав, глаголах в себе: се врачество Иисусово есть и послал исцелить тщеславную душу мою». А потому и мы благодарим вас с покорностью, гость драгоценный!

И он поклонился Федору Павловичу в пояс [Достоевский 1972–1990, 14: 83].

Его поклон не является проявлением ни мазохистского самоотречения, ни «ханжества», как ошибочно определяет его смысл Федор [Достоевский 1972–1990, 14: 83]. Опирающийся на пример из патристики[294] ответ игумена представляет собой традиционное, но искреннее выражение благодарности, плод строгой практики. Это инкарнационный реализм в действии: не имея ничего общего с фанатичным и откровенным стремлением проявить власть, ответ игумена подтверждает, что «все есть благодать» — «tout est grâce», как говорила современница Достоевского святая Тереза из Лизьё[295]. Произнесенные под влиянием доверия к другому творению, слова игумена обладают проникающей способностью разрушать нелепую самоуверенность насмешника. Напротив, Федор в своем «припадке выделанного чувства» [Достоевский 1972–1990, 14: 83] проявляет ложные эмоции и говорит неправду, отказываясь признавать истину.

Хотя своевольные выходки Коли не столь неистовы, как выходки Федора, между ними есть сходство. Федор «до того увлекся выделанными слезами своими, что на одно мгновение чуть было себе сам не поверил; даже заплакал было от умиления; но в тот же миг почувствовал, что пора поворачивать оглобли назад» [Достоевский 1972–1990, 14: 83–84]. Выделанные слезы стимулируют выделанные же эмоции, настоящая любовь — отнюдь не «телячьи нежности», к которым пытается свести ее Коля[296]. И Федору, и Коле присущи шутовская компульсивность и комическое чувство ограниченности. Коля признается, что теперь его не остановить; по поводу Федора рассказчик замечает:

Он еще не знал хорошо, что сделает, но знал, что уже не владеет собою и — чуть толчок — мигом дойдет теперь до последнего предела какой-нибудь мерзости, — впрочем, только мерзости, а отнюдь не какого-нибудь преступления или такой выходки, за которую может суд наказать. В последнем случае он всегда умел себя сдерживать и даже сам себе дивился насчет этого в иных случаях [Достоевский 1972–1990, 14: 80–81].

Коля также «умел при случае сдержать себя самого» [Достоевский 1972–1990, 14: 463]. «Привычка — главный двигатель» [Достоевский 1972–1990, 14: 474], но в книге десятой указывается на то, что при плодотворной поддержке Алеши у юного Коли есть присущая его возрасту возможность измениться.

Вернемся к инкарнационному реализму мужика. Когда Коля признает, что, приветствуя его, действительно «пошутил», крестьянин отвечает не утверждением своей собственной способности прощать, но декларацией зависимости всех творений от Божьей благодати: «Ну и Бог те прости». Коля противится такому почтительному отношению к божественной реальности и требует ответа, подразумевающего самоутверждение: «Ты-то прощаешь ли?» — спрашивает он, и в его вопросе звучит не столько вызов, сколько мольба. «Оченно прощаю. Ступай». Крестьянин не задается вопросом о мотивах поступка Коли, он просто соучаствует в божественной благодати милосердия. Однако вместо благодарности Коля отвечает снисходительностью: «Вишь ведь ты, да ты, пожалуй, мужик умный». Незамедлительно последовавший ответ мужика — «Умней тебя» — еще сильнее подрывает убеждения Коли. Мужик не вступает с ним в состязание; он просто констатирует, что глупое самоволие Коли действительно не от большого ума. Туда, куда Коля вносит замешательство, мужик вносит ясность. Коля «опешил» и реагирует единственным известным ему способом — оспаривая сказанное: «Вряд ли». Мужик спокойно подтверждает истину: в плане восприятия реальности он и в самом деле «умнее». Благоразумие — это «„разумный бушприт“ нашей природы, который направляет нас через множественность конечного мира к совершенству»[297]. Коля демонстрирует потенциальную рассудительность, благоразумие, признавая возможность правоты мужика: «А пожалуй что и так». Мужик подтверждает этот потенциал, напоминая Коле, что, несмотря на разность положений, и он, и мальчик остаются прочно связанными друг с другом как сотворенные существа: «То-то, брат». Если все являются приемными братьями и сестрами во Христе, то каждый является сторожем брату своему или сестре своей. Подобно Христу, мы несем ответственность «за всех». Наши герои прощаются друг с другом, и откровенно комичная сценка подходит к концу[298]. Понимая, что Смуров стал свидетелем его унижения, Коля не смущается. А когда благоразумный младший мальчик предлагает ему зайти к Алеше, Коля возвращается к своему «деспотическому» тону [Достоевский 1972–1990, 14: 477], играя роль человека, требующего, чтобы другие выполняли его распоряжения.

Прежде чем перейти к поворотной встрече Коли с Алешей, позволим себе несколько слов о благоразумном Смурове. Этот школьник-левша [Достоевский 1972–1990, 14: 161] является одним из самых светлых и симпатичных персонажей романа. Хотя он был на три года младше и «не смел и думать равняться с ним [Колей]» [Достоевский 1972–1990, 14: 473], он может многому научить старшего мальчика. Смуров «был один из той группы мальчиков, которые <…> кидали камнями <…> через канаву в Илюшу и который рассказывал тогда про Илюшу Алеше Карамазову» [Достоевский 1972–1990, 14: 471], и он похож