— Этот барчонок следующую штучку на прошлой неделе отколол:дал вексель, а бланк надписал фальшивый на Аверьянова. Векселек-то в этом видеи существует, только это не принято! Уголовное. Восемь тысяч.

— И наверно этот вексель у вас? — зверски взглянул я нанего.

— У меня банк-с, у меня Mont de piété,[51] a невексель. Слыхали, что такое Mont de piété в Париже? хлеб иблагодеяние бедным; у меня Mont de piété…

Князь грубо и злобно остановил его:

— Вы чего тут? Зачем вы сидели?

— А! — быстро закивал глазами Стебельков, — а то? Разве нето?

— Нет-нет-нет, не то, — закричал и топнул князь, — я сказал!

— А ну, если так… так и так. Только это — не так…

Он круто повернулся и, наклоня голову и выгнув спину, вдругвышел. Князь прокричал ему вслед уже в дверях:

— Знайте, сударь, что я вас нисколько не боюсь!

Он был очень раздражен, хотел было сесть, но, взглянув наменя, не сел. Взгляд его как будто и мне тоже проговорил: «Ты тоже зачемторчишь?»

— Я, князь, — начал было я…

— Мне, право, некогда, Аркадий Макарович, я сейчас еду.

— Одну минутку, князь, мне очень важное; и, во-первых,возьмите назад ваши триста.

— Это еще что такое?

Он ходил, но приостановился.

— То такое, что после всего, что было… и то, что вы говорилипро Версилова, что он бесчестен, и, наконец, ваш тон во все остальное время…Одним словом, я никак не могу принять.

— Вы, однако же, принимали целый месяц.

Он вдруг сел на стул. Я стоял у стола и одной рукой трепалкнигу Белинского, а в другой держал шляпу.

— Были другие чувства, князь… И наконец, я бы никогда недовел до известной цифры… Эта игра… Одним словом, я не могу!

— Вы просто ничем не ознаменовали себя, а потому и беситесь;я бы попросил вас оставить эту книгу в покое.

— Что это значит: «не ознаменовали себя»? И наконец, вы приваших гостях почти сравняли меня с Стебельковым.

— А, вот разгадка! — едко осклабился он. — К тому же высконфузились, что Дарзан вас назвал князем.

Он злобно засмеялся. Я вспыхнул:

— Я даже не понимаю… ваше княжество я не возьму и даром…

— Я знаю ваш характер. Как смешно вы крикнули в защитуАхмаковой… Оставьте книгу!

— Что это значит? — вскричал я тоже.

— О-ставь-те книгу! — завопил он вдруг, свирепо выпрямившисьв кресле, точно готовый броситься.

— Это уж сверх всяких границ, — проговорил я и быстро овышел из комнаты. Но я еще не прошел до конца залы, как он крикнул мне издверей кабинета:

— Аркадий Макарович, воротитесь! Во-ро-ти-тесь! Во-ро-титесьсейчас!

Я не слушал и шел. Он быстрыми шагами догнал меня, схватилза руку и потащил в кабинет. Я не сопротивлялся.

— Возьмите! — говорил он, бледный от волнения, подаваяброшенные мной триста рублей. — Возьмите непременно… иначе мы… непременно!

— Князь, как могу я взять?

— Ну, я у вас прошу прощенья, хотите? Ну, простите меня!..

— Князь, я вас всегда любил, и если вы меня тоже…

— Я — тоже; возьмите…

Я взял. Губы его дрожали.

— Я понимаю, князь, что вы взбешены этим мерзавцем… но я неиначе, князь, возьму, как если мы поцелуемся, как в прежних размолвках…

Говоря это, я тоже дрожал.

— Ну вот нежности, — пробормотал князь, смущенно улыбаясь,но нагнулся и поцеловал меня. Я вздрогнул: в лице его в миг поцелуя ярешительно прочел отвращение.

— По крайней мере деньги-то вам принес?..

— Э, все равно.

— Я для вас же…

— Принес, принес.

— Князь, мы были друзьями… и, наконец, Версилов…

— Ну да, да, хорошо!

— И, наконец, я, право, не знаю окончательно, эти триста…

Я держал их в руках.

— Берите, бе-ри-те! — усмехнулся он опять, но в улыбке егобыло что-то очень недоброе.

Я взял.

Я взял потому, что любил его. Кто не поверит, тому я отвечу,что в ту минуту по крайней мере, когда я брал у него эти деньги, я был твердоуверен, что если захочу, то слишком могу достать и из другого источника. А потому,стало быть, взял не из крайности, а из деликатности, чтоб только его необидеть. Увы, я так тогда рассуждал! Но все-таки мне было очень тяжело выходяот него: я видел необычайную перемену ко мне в это утро; такого тона никогдаеще не было; а против Версилова это был уж решительный бунт. Стебельков,конечно, чем-нибудь досадил ему очень давеча, но он начал еще и до Стебелькова.Повторю еще раз: перемену против первоначального можно было заметить и во всепоследние дни, но не так, не до такой степени — вот что главное.

Могло повлиять и глупое известие об этом флигель-адъютантебароне Бьоринге… Я тоже вышел в волнении, но… То-то и есть, что тогда сиялосовсем другое, и я так много пропускал мимо глаз легкомысленно: спешилпропускать, гнал все мрачное и обращался к сияющему…

Еще не было часу пополудни. От князя на моем Матвее яотправился прямо — поверят ли к кому? — к Стебелькову! То-то и есть, что ондавеча удивил меня не столько приходом своим к князю (так как он и обещал емубыть), сколько тем, что он хоть и подмигивал мне по своей глупой привычке, нововсе не на ту тему, на которую я ожидал. Вчера вечером я получил от него погородской почте записку, довольно для меня загадочную, в которой он оченьпросил побывать к нему именно сегодня, во втором часу, и «что он может сообщитьмне вещи для меня неожиданные». И вот о письме этом, сейчас, там у князя, ондаже и виду не подал. Какие могли быть тайны между Стебельковым и мною? Такаяидея была даже смешна; но ввиду всего происшедшего я теперь, отправляясь кнему, был даже в маленьком волнении. Я, конечно, обращался к нему раз, неделидве тому, за деньгами, и он давал, но почему-то мы тогда разошлись, и я сам невзял: он что-то тогда забормотал неясно, по своему обыкновению, и мнепоказалось, что он хотел что-то предложить, какие-то особые условия; а так какя третировал его решительно свысока во все разы, как встречал у князя, то гордопрервал всякую мысль об особенных условиях и вышел, несмотря на то что онгнался за мной до дверей; я тогда взял у князя.