— О князь, если так…

— Я не к тому, не к тому. Стебельков принесет сегоднянаверно, и на перехватку довольно будет, но черт его знает этого Стебелькова! Яумолял его достать мне десять тысяч, чтобы хоть десять тысяч я мог отдатьАндрею Петровичу. Мое обещание ему выделить треть меня мучит, истязует. Я далслово и должен сдержать. И, клянусь вам, я рвусь освободиться от обязательствхоть с этой стороны. Мне они тяжелы, тяжелы, невыносимы! Эта тяготеющая на мнесвязь… Я не могу видеть Андрея Петровича, потому что не могу глядеть ему прямов глаза… зачем же он злоупотребляет?

— Чем он злоупотребляет, князь? — остановился я перед ним визумлении. — Разве он когда вам хоть намекал?

— О нет, и я ценю, но я сам себе намекал. И, наконец, я всебольше и больше втягиваюсь… этот Стебельков…

— Послушайте, князь, успокойтесь, пожалуйста; я вижу, что вычем дальше, тем больше в волнении, а между тем все это, может быть, лишь мираж.О, я затянулся и сам, непростительно, подло; но ведь я знаю, что это тольковременное… и только бы мне отыграть известную цифру, и тогда скажите, я вамдолжен с этими тремя стами до двух тысяч пятисот, так ли?

— Я с вас, кажется, не спрашиваю, — вдруг оскалился князь.

— Вы говорите: Версилову десять тысяч. Если я беру у вастеперь, то, конечно, эти деньги пойдут в зачет двадцати тысяч Версилова; яиначе не допускаю. Но… но я наверно и сам отдам… Да неужели же вы думаете, чтоВерсилов к вам ходит за деньгами?

— Для меня легче было б, если б он ходил ко мне за деньгами,— загадочно промолвил князь.

— Вы говорите об какой-то «тяготеющей связи»… Если это сВерсиловым и со мной, то это, ей-богу, обидно. И наконец, вы говорите: зачем онсам не таков, каким быть учит, — вот ваша логика! И во-первых, это — не логика,позвольте мне это вам доложить, потому что если б он был и не таков, товсе-таки мог бы проповедовать истину… И наконец, что это за слово«проповедует»? Вы говорите: пророк. Скажите, это вы его назвали «бабьимпророком» в Германии?

— Нет, не я.

— Мне Стебельков говорил, что вы.

— Он солгал. Я — не мастер давать насмешливые прозвища. Ноесли кто проповедует честь, то будь и сам честен — вот моя логика, и еслинеправильна, то все равно. Я хочу, чтоб было так, и будет так. И никто, никтоне смей приходить судить меня ко мне в дом и считать меня за младенца! Довольно,— вскричал он, махнув на меня рукой, чтоб я не продолжал. — А, наконец!

Отворилась дверь, и вошел Стебельков.

Он был все тот же, так же щеголевато одет, так же выставлялгрудь вперед, так же глупо смотрел в глаза, так же воображал, что хитрит, и былочень доволен собой. Но на этот раз, входя, он как-то странно осмотрелся;что-то особенно осторожное и проницательное было в его взгляде, как будто ончто-то хотел угадать но нашим физиономиям. Мигом, впрочем, он успокоился, исамоуверенная улыбка засияла на губах его, та «просительно-наглая» улыбка,которая все-таки была невыразимо гадка для меня.

Я знал давно, что он очень мучил князя. Он уже раз или дваприходил при мне. Я… я тоже имел с ним одно сношение в этот последний месяц, нона этот раз я, по одному случаю, немного удивился его приходу.

— Сейчас, — сказал ему князь, не поздоровавшись с ним, и,обратись к нам спиной, стал вынимать из конторки нужные бумаги и счеты. Что доменя, я был решительно обижен последними словами князя; намек на бесчестностьВерсилова был так ясен (и так удивителен!), что нельзя было оставить его безрадикального разъяснения. Но при Стебелькове невозможно было. Я разлегся опятьна диване и развернул лежавшую передо мной книгу.

— Белинский, вторая часть! Это — новость; просветитьсяжелаете? — крикнул я князю, и, кажется, очень выделанно.

Он был очень занят и спешил, но на слова мои вдругобернулся.

— Я вас прошу, оставьте эту книгу в покое, — резкопроговорил он.

Это выходило уже из границ, и, главное — при Стебелькове!Как нарочно, Стебельков хитро и гадко осклабился и украдкой кивнул мне накнязя. Я отворотился от этого глупца.

— Не сердитесь, князь; уступаю вас самому главному человеку,а пока стушевываюсь…

Я решился быть развязным.

— Это я-то — главный человек? — подхватил Стебельков, веселопоказывая сам на себя пальцем.

— Да, вы-то; вы самый главный человек и есть, и сами этознаете.

— Нет-с, позвольте. На свете везде второй человек. Я —второй человек. Есть первый человек, и есть второй человек. Первый человексделает, а второй человек возьмет. Значит, второй человек выходит первыйчеловек, а первый человек — второй человек. Так или не так?

— Может, и так, только я вас, по обыкновению, не понимаю.

— Позвольте. Была во Франции революция, и всех казнили.Пришел Наполеон и все взял. Революция — это первый человек, а Наполеон — второйчеловек. А вышло, что Наполеон стал первый человек, а революция стала второйчеловек. Так или не так?

Замечу, между прочим, что в том, что он заговорил со мнойпро французскую революцию, я увидел какую-то еще прежнюю хитрость его, меняочень забавлявшую: он все еще продолжал считать меня за какого-то революционераи во все разы, как меня встречал, находил необходимым заговорить о чем-нибудь вэтом роде.

— Пойдемте, — сказал князь, и оба они вышли в другуюкомнату. Оставшись один, я окончательно решился отдать ему назад его тристарублей, как только уйдет Стебельков. Мне эти деньги были до крайности нужны, ноя решился.

Они оставались там минут десять совсем не слышно и вдруггромко заговорили. Заговорили оба, но князь вдруг закричал, как бы в сильномраздражении, доходившем до бешенства. Он иногда бывал очень вспыльчив, так чтодаже я спускал ему. Но в эту самую минуту вошел лакей с докладом; я указал емуна их комнату, и там мигом все затихло. Князь быстро вышел с озабоченным лицом,но с улыбкой; лакей побежал, и через полминуты вошел к князю гость.

Это был один важный гость, с аксельбантами и вензелем,господин лет не более тридцати, великосветской и какой-то строгой наружности.Предварю читателя, что князь Сергей Петрович к высшему петербургскому свету всееще не принадлежал настоящим образом, несмотря на все страстное желание свое (ожелании я знал), а потому он ужасно должен был ценить такое посещение.Знакомство это, как мне известно было, только что завязалось, после большихстараний князя; гость отдавал теперь визит, но, к несчастию, накрыл хозяинаврасплох. Я видел, с каким мучением и с каким потерянным взглядом обернулсябыло князь на миг к Стебелькову; но Стебельков вынес взгляд как ни в чем небывало и, нисколько не думая стушевываться, развязно сел на диван и начал рукойерошить свои волосы, вероятно в знак независимости. Он сделал даже какую-товажную мину, одним словом, решительно был невозможен. Что до меня, разумеется,я и тогда уже умел себя держать и, конечно, не осрамил бы никого, но каково жебыло мое изумление, когда я поймал тот же потерянный, жалкий и злобный взглядкнязя и на мне: он стыдился, стало быть, нас обоих и меня равнял сСтебельковым. Эта идея привела меня в бешенство; я разлегся еще больше и сталперебирать книгу с таким видом, как будто до меня ничего не касается. Напротив,Стебельков выпучил глаза, выгнулся вперед и начал вслушиваться в их разговор,полагая, вероятно, что это и вежливо и любезно. Гость раз-другой глянул наСтебелькова; впрочем, и на меня тоже.