столике, возле свечи, которая догорала. Усталое пламя дрожало, фитиль казался длинной обугленной палкой.

Я раскрыла свои записи и увидела их в новом свете – такими, какими их, должно быть, увидел Джон Патерсон. Меня выдало вовсе не то, о чем я писала, хотя в одном месте я по глупости упомянула Нэта, Фина и Иеремию. Скорее, ему раскрыло глаза на правду обращение к Элизабет, сделанное рукой Деборы Самсон. А когда он связал одно с другим, слова, которые я так осторожно подбирала, лишь укрепили его уверенность.

– О Элизабет, – прошептала я, силясь не разрыдаться. – Что же мне делать?

Нужно собраться и уйти. Но… я ведь числюсь в армии. Я не могу просто оставить ее. Меня сочтут дезертиром. Ведь меня не освободили от службы. Это должен сделать генерал Патерсон. Утром он, без сомнений, передаст мне бумаги и отошлет прочь. Я не верила, что он кому-то расскажет обо мне или отправит под суд. Он отпустит меня, и я уйду. И никогда больше его не увижу.

Это казалось хуже всего.

Хуже стыда, хуже порицания, хуже, чем то, что у меня не осталось ни дома, ни будущего. Если я больше никогда не увижу Джона Патерсона, моя жизнь станет непереносимой.

Я раскрыла дневник на чистой странице, взяла перо и стала писать, ничего не скрывая – даже от себя самой.

2 апреля 1782 года

Дорогая Элизабет!

Прошу, простите меня. Я не собиралась влюбляться. Не думала, что полюблю его. Я восхищалась им – давно им восхищалась – и боготворила его. Но это уже не восхищение. Это агония у меня в груди и пожар в животе. Вы его жена. Его возлюбленная, моя подруга. И мои чувства смущают и пугают меня. Но я не могу их отрицать.

Сердце у меня болит так же, как в день, когда я узнала, что вас больше нет. Неверие, ощущение, что меня обманули, лишили надежды, но главное – пустота мира, в котором нет вас. Но теперь к этой боли прибавилось чувство вины – ведь я предала и вас, и Джона, и не только действиями, но и чувствами.

Как бы мне хотелось, чтобы вы дали мне совет – так же, как раньше. Чтобы напомнили о счастливых преимуществах нашего пола – ведь так вы писали? Мне следует снова стать женщиной, но я к этому не готова. И дело вовсе не в том, что быть мужчиной так прекрасно. Но в том, что женщиной я никогда не была и не стану, и даже не хочу ею быть. И все же я никогда не стремилась себя изменить. Я мечтала только освободиться. Но теперь я душой и сердцем привязана к человеку, который меня не любит и которого я, вероятнее всего, не увижу после того, как уйду.

Я смеялась над девушками, которым хотелось лишь одного – выйти замуж, которые во всем повиновались мужьям, словно те могли открыть им мир, а не ограничивали их. А теперь я сама стала такой. Я хочу лишь остаться с ним рядом. Заботиться о нем, любить. И это меня пугает. Как бы мне хотелось, чтобы вы были здесь, – и как же я рада, что вас здесь нет. Какие страшные вещи я пишу. И как ужасны мои мысли.

Дописав, я не стала ставить свое имя или инициалы. Я не готова была снова стать Деборой, но Роберта Шертлиффа разоблачили. Гриппи сказал, что я один из них, но это не так. Я никогда не была такой, как они.

Дневник больше не имел значения. Я уйду, и это не изменит ничто из того, о чем я писала. Я оставила записи раскрытыми, чтобы просохли чернила, и внимательно перечитала каждое слово. Всмотрелась в несчастье, которое сама на себя навлекла.

Письма к Элизабет, те, что я ей постоянно писала, представлялись мне совершенно невинными. Если бы кто-то из моих товарищей по казарме их прочитал, я не выдала бы себя ни единым словом.

Но я не приняла в расчет Джона Патерсона.

Следовало сжечь дневник в тот день, когда я перебралась в Красный дом, но я до этого не додумалась. А теперь все пошло прахом.

Глава 19

Изменить или упразднить

Генерал не ночевал у себя. После нашей стычки я услышала, как он вышел из комнаты, но обратно не вернулся. Я достала его набор для бритья и прибрала спальню. Я не знала, успел ли он переодеться, и выложила чистую одежду, а заодно приготовила дрова в камине. Март начался с оттепели и закончился снегопадом, накрывшим землю свежим снегом глубиной в пару футов. Путешествовать будет непросто и неприятно. Особенно в одиночестве.

Быть может, генерал позволит мне остаться, пока я не придумаю, что дальше делать. Я могла написать матери, но знала наверняка, что ей известно о моей попытке вступить в армию. На своем веку она пережила столько унижений, сколько не должно ни одной женщине, и всякий раз страдания причиняли ей близкие люди. Я не могла к ней вернуться. И не собиралась.

В Стотоне у меня жили тетка и дядя. Возможно, они позволят мне поселиться у них. Они владели фермой, а их дети давно выросли.

Я могла вернуться к Томасам, в Мидлборо, явиться к церковным старостам и молить, чтобы они позволили мне остаться. Если я искренне раскаюсь, община, можно надеяться, меня простит.

Я помотала головой, отмахиваясь от мыслей, которые ничем не могли помочь. Генерал примет решение, и я поступлю так, как он прикажет.

Почти целый час после побудки я пряталась у себя в комнатке, но в конце концов собралась с духом и отправилась на кухню, чтобы узнать, поел ли генерал, или мне следует отнести ему поднос с едой.

Агриппа в одиночестве сидел за кухонным столом и с явным наслаждением поглощал завтрак. Он взглянул на меня, когда я вошла, и ответил на мой вопрос, где искать генерала, так, словно все было в полном порядке:

– Он велел нам дать тебе отдых. Сам он уехал с полковником Джексоном. Сказал, что встретится в Пикскилле с полковником Спроутом.

– Зачем?

– Ван Тассел, лоялист, который пустил вас к себе в амбар, внезапно умер. Генерал об этом узнал и уехал в течение часа. Я бы тоже отправился, но Костюшко решил, что я нужен здесь.

Он продолжал есть, ничуть не удивленный, что Патерсон неожиданно уехал, не взяв меня с собой.

Я рухнула на стул, собрав все силы, чтобы не разрыдаться. Ван