«пингвины» на вкус были как рыба, если их готовить в их же жире. Если жир удалить, то мясо (возможно, если слегка выдавать желаемое за действительное) могло сойти за говядину. Они нахваливали новое применение этих жирных тушек, которые были настолько легковоспламеняющимися, что барбекю из них можно было жарить на них же самих. В 1794 году один умелый моряк писал: «Вы берете с собой котелок, в который кладете пингвина или двух, под ними разжигаете огонь, и этот огонь поддерживается самими несчастными пингвинами. Их тело, будучи жирным, вскоре производит пламя; а дров на острове нет»[497].

Несмотря на сходство внешнего вида (а возможно, и вкуса), бескрылые гагарки принадлежали совсем другому отряду птиц, ближе к чистикам и тупикам, чем к пингвинам. Их сходство поверхностно – и являет собой великолепный пример конвергентной эволюции, когда две очень разные и неродственные группы животных вырабатывают одинаковое решение проблемы выживания. В данном случае обе птицы эволюционировали для подводного «полета», чтобы питаться мелкой рыбой и морской живностью. Они отказались от широких хрупких крыльев и легких трубчатых костей, которые нужны обычному воздушному полету, чтобы стать жирными пулями с короткими, мощными, неспособными к полету плавниками и компактными обтекаемыми телами – такой эффективной формы, что никакая человеческая конструкция пока не достигла настолько выдающихся гидродинамических характеристик, как у пингвиньего тела. Они также облачились в нечто похожее на фрак, служащее для маскировки: их белый перед скрывает от хищников и добычи на фоне бесцветной поверхности воды, а черная спина прячет их от хищников сверху на фоне темных глубин. Добавьте к этому перепонки между пальцами и короткие ноги, столь неэффективные для ковыляния по суше, и вы увидите, как легко спутать двух птиц – особенно голодным до безумия морякам.

Бескрылые гагарки в конце концов были названы, довольно неудачно, Pinguinus impennis, то есть «пингвин без перьев» – ни то ни другое к ним не подходит. Это неподходящее имя не смогло положить конец путанице между двумя морскими птицами, продолжавшейся столетиями. Она так достала Жоржа-Луи Леклерка, графа де Бюффона, что он предложил переименовать пингвина. Французский аристократ мог бы выбрать слово «жопоног»[498] – так некоторые моряки называли этих птиц: когда они плывут, ноги болтаются позади них. Но по причинам, известным только ему, Бюффон решил назвать пингвина manchot, что по-французски означает «однорукий» [499]. Поскольку у пингвина, как у всех птиц, два крыла, то есть две руки, имя не прижилось. К счастью для графа (но не для птиц), бескрылых гагарок вскоре полностью съели, тем самым закрыв [500] столь беспокоивший его вопрос [501].

Путаница была и относительно того, что за животное пингвин. Некоторые ранние исследователи полагали, что это частично птица, частично рыба. Другие видели в них недостающее звено между динозаврами и птицами. Потратив много часов на созерцание их странных рептильных ног, которые как будто украдены у крокодила, я могу понять почему. Но это удивительно опасное заблуждение. Оно привело к тому, что можно назвать самой трагической в мире охотой за яйцами, стоившей одному охотнику рассудка, а двух других едва не лишившей жизни.

Прекрасные рисунки Эрнста Геккеля, показывающие сходство эмбрионов (в данном случае свиньи, теленка, кролика и человека), оказались убедительной пиар-кампанией его ошибочной теории рекапитуляции 1 (которая отправила трио исследователей на край земли, и только один из них вернулся живым)

Главным создателем этой теории был полярник Эдвард Уилсон [502], служивший орнитологом в знаменитой экспедиции капитана Роберта Фалькона Скотта в Антарктиду на «Дискавери» в 1901–1904 гг. Эдвард Уилсон был весьма авторитетным исследователем пингвинов, чьи пытливые наблюдения помогли раскрыть тайну довольно незавидного репродуктивного цикла императорского пингвина. В этом процессе самец переживает зверскую антарктическую зиму с яйцом на лапах и без еды, в то время как самка, чьи запасы опасно истощены после яйцекладки, проводит два месяца, жируя в море. Затем самка и самец по очереди растят птенца и кормятся – эстафета на чрезвычайную выносливость, которую Уилсон описал как «эксцентричную до такой степени, какую редко встретишь даже в орнитологии»[503]. Он считал, что императорский пингвин – реликтовый вид, в яйцах которого содержится секрет их эволюции. В своем отчете об Антарктической экспедиции он объявлял: «Возможность того, что в императорском пингвине мы имеем кратчайшее приближение к примитивной форме не только пингвина, но и птицы вообще, делает будущую работу по его эмбриологии делом величайшей важности из всех возможных»[504].

Эмбриологические идеи Уилсона были навеяны немецким биологом Эрнстом Геккелем. В 1866 году Геккель выдвинул довольно изящную (но, увы, неверную) теорию, что все эмбрионы животных повторяют стадии развития, которые они проходили на пути эволюции от далеких предков, то есть, как он замечательно сформулировал, их онтогенез (индивидуальное развитие) повторяет филогенез (развитие вида). Эта грандиозная «теория рекапитуляции» [505] была искусно проиллюстрирована самим зоологом, чьи изысканные, хотя и спорные рисунки развивающегося плода были весьма убедительной рекламой его теории.

Полагая, что Геккель прав, Уилсон счел, что яйцо императорского пингвина – машина времени, которая доставит его к утраченным переходным этапам эволюции из рептилий в птицы. «У первоптицы Archaeopteryx имелись зубы, – объяснял Уилсон в лекции о пингвинах в 1911 году. – Можно надеяться найти у эмбриона императорского пингвина настоящие зубы, хотя у взрослой птицы они отсутствуют»[506]. Уилсон также хотел посмотреть, соответствуют ли сосочки (папиллы), которые развиваются в перья пингвина, тем, из которых получаются чешуйки у рептилий. Это происходило лишь спустя пятьдесят с небольшим лет после первой публикации шокирующей теории Дарвина о естественном отборе, и не все еще приняли новую веру [507]. Уилсон надеялся, что яйцо императорского пингвина как раз то, что нужно, чтобы сокрушить отрицателей и доказать истинность теории Дарвина.

Каким-то образом Уилсон сумел убедить капитана Скотта, что его высосанная из пальца миссия внесет существенный вклад в научные задачи второй Антарктической экспедиции полярника. И вот в июне 1911 года Уилсон, Генри Бауэрс (Птичка) и Эпсли Черри-Гаррард (Черри) отправились в донкихотский крестовый поход, чтобы найти недостающие зубы динозавра в яйце императорского пингвина на краю Земли. Их 200-километровый бросок из базового лагеря был позже назван Черри «самым ужасным путешествием». И он не преувеличивал. Его воспоминания с таким же названием рассказывают обо всех ужасах этой злополучной охоты за яйцами.

Императорские пингвины гнездятся в середине антарктической зимы, поэтому трое мужчин были вынуждены проделать экспедицию к единственной известной колонии, находившейся на мысе Крозье, самой восточной точке острова Росса,