в полной темноте, ориентируясь только при свете свечей. Не самое легкое дело при антарктических бурях. Команда по очереди проваливалась в обильные трещины, которых на пути встречалось много. Температура упала ниже –60°C, и снег стал настолько липким, что даже втроем можно было тянуть только одни сани. Команда была вынуждена делать челночные переходы, проходя по три раза каждую милю. Пот превратил одежду в ледяную броню, а дыхание примораживало балаклавы к лицам. Черри так яростно стучал зубами, что они крошились.

Переход был так ужасен, что к тому времени, как они достигли цели, Черри утратил волю, чтобы идти дальше. «Я дошел до той степени страдания, когда мне было все равно, лишь бы я мог умереть без особой боли. Те, кто рассуждают о героической смерти, не понимают – умереть легко… проблема в том, чтобы продолжать идти»[508].

Промороженная тройка заставляла себя идти вперед, карабкаясь на 60-метровые ледяные утесы в полной темноте, чтобы добраться до колонии пингвинов.

Пингвины были не особо им рады. «Потревоженные, они подняли ужасный хай, – вспоминал Черри, – трубили своими странными металлическими голосами»[509]. Исследователи похватали пять яиц из-под ног взбудораженных пингвинов и ободрали несколько птиц ради их жирового топлива. Но, прежде чем они смогли сказать «дело сделано», удача изменила им. Группа заблудилась. Пробираясь на ощупь в темноте, пытаясь найти след, Черри выронил два яйца из замерзших пальцев. Каким-то образом полярники нашли обратный путь в лагерь у подножия горы с весьма уместным названием «Террор» и сразу стали пытаться согреться. Был вечер дня рождения Уилсона, и они запалили плитку на пингвиньем жиру, но, как будто птицы нашли способ отомстить, «кипящий жир из очага брызнул в глаз Уилла». Уилсон ослеп и лежал всю ночь, «не в силах сдерживать стоны, явно мучаясь от сильных болей»[510].

«Я всегда не доверял этой плитке»[511], – писал Черри. Но худшее было впереди. Яростная буря, «как будто мир впал в истерику», сдула их палатку и большую часть запасов. Тройка была вынуждена забраться в импровизированное убежище с холщовой крышей, «порванной на мелкие полосочки»[512] 11-балльным штормом. Они провели день рождения Уилсона «лицом к лицу со смертью»[513]. Без еды и огня, они забились в свои спальные мешки, распевая гимны и мечтая о консервированных персиках, время от времени тыкая именинника, чтобы проверить, жив ли он.

Через два дня метель стихла, и каким-то чудом Бауэрс нашел палатку. «У нас отняли жизнь, а потом вернули ее»[514] – так писал Черри.

Трое мужчин приковыляли обратно в базовый лагерь 1 августа 1911 года. Их промороженную одежду пришлось срезать, их пальцы практически отмерли. Они выглядели так, будто постарели на тридцать лет за те пять недель, что продолжалась их маленькая экспедиция за яйцами. Черри полностью так и не оправился и боролся с посттравматическим стрессовым расстройством до конца жизни. Уилсон и Бауэрс кое-как пришли в норму, но это не пошло им на пользу – они согласились участвовать в обреченном походе Скотта к Южному полюсу. Оба они погибли на обратном пути вместе с остальным отрядом, оставив Черри единственным хранителем трех драгоценных яиц императорского пингвина и получателем сопутствующих почестей от эволюционной науки.

Подавленный смертью друзей, Черри воспринял свою миссию «Хранителя священных яиц»[515] со всей серьезностью. Когда он добрался до Лондона, то лично доставил яйца в Музей естественной истории в Южном Кенсингтоне, ожидая, что его примут как героя. Вместо этого встретивший его младший служащий совершенно не проявил интереса к образцам, лихо рявкнув: «Вы кто? Чего вам тут надо? Это вам не яичный магазин»[516]. Черри позже напишет в музей жалобу на такой прием: «Я вручил эмбрионы с мыса Крозье, которые чуть не стоили троим людям жизни, а одному – стоили здоровья, персоналу вашего музея, а… ваш представитель даже не сказал “спасибо”»[517].

Исследователю было неведомо, что источником этого кураторского безразличия послужило довольно несвоевременное изменение парадигмы в эволюционном мышлении. В то время как Черри и его коллеги рисковали жизнью ради науки на морском льду, теория рекапитуляции Геккеля сама капитулировала. Наука эгоистично шла вперед, сделав императорские яйца ненужными.

Черри провел большую часть оставшейся жизни, подталкивая музейщиков к изучению эмбрионов, но прошел двадцать один год, прежде чем были опубликованы результаты. И результаты эти не стоили ожидания. Сначала известный зоолог Джеймс Коссар Юарт, изучив под микроскопом срезы эмбрионов, предположил, что, вопреки надеждам Уилсона, чешуя и перья не имеют общего происхождения [518]. Затем в 1934 году последовал финальный удар: анатом Ч. У. Парсонс язвительно заключил, что яйца, собранные на довольно раннем этапе развития, даже не «добавили ясности в понимании эмбриологии пингвинов»[519].

Для полярника, потерявшего из-за пингвинов ногти на ногах, зубы и в изрядной степени рассудок, было бы простительно затаить обиду на них. Однако Черри оставался очарованным пингвинами. Его воспоминания полны только тепла и уважения к этим похожим на человека птицам. «У пингвина Адели жизнь трудная, у императорского пингвина – ужасная, – замечает он в конце своих бурных мемуаров. – Попробуйте найти в мире более веселых, счастливых и здоровых дьяволов. Мы должны восхищаться ими: хотя бы потому, что они намного приятнее нас!»[520]

Такова антропоморфная сила пингвина. «Они чрезвычайно похожи на детей, – писал Эпсли Черри-Гаррард, – полны собственной важности, опаздывают к обеду, носят черные фраки и белые манишки – и вдобавок довольно толстые»[521]. Не ему одному они такими казались. Аналогии с детьми стали проводить вскоре после того, как пингвинов впервые заметили. Даже самые серьезные ученые XVIII века, писавшие в Королевское общество, в лирической форме рассказывали, что морская птица «на первый взгляд выглядела как ребенок, ковыляющий в слюнявчике»[522]. Даже моряки XVII века, ловившие пингвинов для пропитания, были очарованы тем, как они «стоят, будто маленькие дети в белых фартуках»[523].

Как и в случае с пандой, шаткая походка пингвина, по-видимому, похожа на первые шаги человеческого малыша и запускает у нас врожденное стремление к заботе. Добавьте к этому многострадальную жизнь на грани выживания и естественную склонность к клоунской буффонаде, и у вас готов рецепт получения антропоморфной суперзвезды.

Мощное сочетание стоицизма и шутовства сделали первых пингвинов, покинувших Антарктику, настоящим хитом. The Times, сообщая в 1865 году о пингвинах в зоосадах в лондонском Риджентс-парке, наслаждалась неуклюжестью птиц, сочетавшейся со «смешным серьезным видом»[524]. Стойкость перед лицом бесконечных ледяных ловушек и неожиданная любовь к катанию с горок сделали