Иисуса Христа, дабы тебе отпущены были грехи твои и дабы ты получил дар Святого Духа.

Зажав Люку нос, брат с отцом погрузили его под воду. Я отвернулась, не в силах смотреть, как холодная темная вода накрывает живое тело.

Нужно было уходить. Я направилась к машине. За моей спиной слышались возгласы священника:

– Во имя Иисуса!

Родители Люка были добрыми людьми. Но иногда даже добрые люди совершают необъяснимые поступки. Я проехала мимо акации. Она вся была коричневого цвета: листья облетели, и на ветках остались лишь скрюченные стручки с семенами, которые провисят всю зиму.

В следующее воскресенье мне сообщили, что Люк в больнице. Я зашла к нему в палату и поняла, что ему остались считаные часы. Мать держала в руках миску овсянки и пыталась накормить сына так, как делала это на протяжении последних шести недель.

– Вот, Люк, – говорила она. – Возьми немного. Поешь, Люк.

Я ходила вокруг койки Люка, и постепенно его мать перешла на крик: «ЕШЬ, ЛЮК. ЕШЬ. ЕШЬ». Она всегда мужественно переносила все трудности, но теперь из ее глаз текли слезы, которых был достоин только сын. Бывают люди, которые плачут напоказ, но мать Люка хотела, чтобы ее слезы увидел только он. Я осторожно взяла у нее из рук миску с ложкой и нежно погладила ее по спине. Она обмякла в моих руках.

Мать Люка сдержала обещание и позвонила Тодду в четыре утра, сказав, что время пришло. Тодд тут же бросился за руль, но Люк умер за несколько минут до его приезда. Тодду не хватило совсем чуть-чуть.

– Он был еще теплым, – рассказывал мне Тодд.

Я дала матери Люка контакты похоронного бюро «Хот Спрингс Фунерал Хоум», чтобы ей не пришлось иметь дело с той конторой, куда она обратилась сначала. В этом ритуальном агентстве Люка не стали бы вымачивать в хлорке. Там всем заправлял милейший Даб, который был готов помочь любой семье.

На следующий день после смерти Люка я заехала к его родителям и сразу же пошла к матери, не обращая внимания на собравшихся в доме прихожанок церкви. Они все стояли на стремянках: на них были юбки до середины икры и передники, а из-под длинных рукавов выглядывали желтые резиновые перчатки. Они протирали лопасти потолочного вентилятора салфетками, смоченными хлоркой. Это было то еще зрелище: дамы в длинных платьях пытаются изгнать из дома неведомые злые силы. Я не знала, много ли им было известно.

Семья Люка не признавала кремацию, и это должны были быть одни из редких похорон, проведенных по всем правилам: с поминками, отпеванием и выносом гроба. Тодд пришел на похороны со своей матерью, но сесть рядом с родственниками покойного ему не дали. Думаю, родным Люка даже в голову не пришло, что Тодд был почти что частью их семьи.

Места остались только в первом ряду слева, и Тодд с матерью их заняли. Я то и дело поглядывала на Тодда во время отпевания. И в этом я была не одинока. На похороны пришли некоторые из моих ребят и еще один гей, Гарри. Тодд, двадцативосьмилетний артист балета, был настолько хорош собой, что его присутствие здесь, в Хот-Спрингсе, казалось почти нелепым. Он был словно на класс выше, чем местные парни. Многие из них были не прочь закрутить роман со вдовцом. Что же касается Гарри, то он был готов хоть сейчас собрать чемоданы и переехать в Форт-Уэрт.

– О боже, я должен попросить у него номер, – сказал Гарри.

– Он только что потерял любовь всей жизни, – возразила я.

– Я мог бы помочь ему разобрать вещи покойного, – произнес Гарри. – А как его зовут?

– Гарри, не надо. Мы на похоронах.

Все-таки мне удалось отговорить Гарри от знакомства с Тоддом. Позднее я спросила у Тодда, как к нему относились родные Люка.

– Очень тепло, – ответил он.

Я кивнула. Мне хотелось верить, что и это не предел. Сам Тодд глубоко любил родственников Люка и был благодарен им за то, что Люк умер, окруженный любовью. Рассказать ему о крещении я так и не решилась. Мне хотелось, чтобы он запомнил лишь тепло тела возлюбленного.

Тодд позвонил через пару недель. Сообщил, что устроил поминки в доме, который они купили вместе с Люком и в котором так и не успели сделать ремонт.

– Я постелил пол и установил гипсокартонные стены.

Собрав обрезки половиков, он разложил их так, чтобы помещение хоть немного походило на дом, о котором они с Люком мечтали.

– В тот день было очень холодно, и мы все замерзли. В доме нет отопления, так что мы обнимали друг друга, чтобы согреться.

Тодд сказал, что произнес речь, пообещав Люку, что тот навсегда останется у него в сердце. Мне хотелось поделиться с Тоддом уроком, который я усвоила: любовь, как и печаль, неизбывна. Нам остается лишь двигаться вперед, пронося эти чувства через всю жизнь. И, возможно, однажды мы сможем обнять кого-то, чтобы согреться.

Глава двадцать шестая

– О, слава богу, ты здесь!

Тим, одетый в одни джинсы, распахнул дверь и вместо приветствия помахал мне зажатой в руке сигаретой. Дело было в январе, и я поскорее вошла в квартиру, чтобы не выпускать тепло.

– Джимми сбежал и взял с собой ее! – произнес Тим, глядя на меня красными от слез глазами.

– Кого? – спросила я.

– Пушинку!

– Пушинку… – эхом повторила я. – Вашего хомяка?

– Да, а ведь она – мать! – сказал Тим. – У нее шестеро детей, которым нужно молоко, а Джимми сбежал вместе с ней в Литл-Рок.

– Понимаю. – Я подошла к клетке. – Сколько им? Недели три?

– Четыре.

Я посмотрела на Тима. Он так исхудал, что его обтягивающие джинсы на нем болтались. Надо было принести парням еды.

FDA совсем недавно выпустило в продажу новый препарат для больных СПИДом – диданозин. Мне удалось достать его для Тима с Джимом и еще для пары человек, которые могли рассчитывать на чудо. Тим называл эти таблетки лошадиными пилюлями – настолько они были большие – и начинал ржать всякий раз, когда я спрашивала, как на него действует новое лекарство.

Я опустилась на стул.

– Все будет хорошо, – сказала я. – Что-нибудь придумаем.

Ко мне подошла Нелли, бело-коричневый кокер-спаниель. Я погладила ее по голове.

– По крайней мере, папочка не забрал с собой тебя, прелесть.

У Тима с Джимом постоянно случались небольшие безобидные кризисы отношений. Они как могли пытались отвлечься от мыслей о смерти. Иногда им обоим становилось так плохо, что я уже не могла сказать, кто из них протянет дольше. Они регулярно бывали в больницах, и я знала, что при каждой возможности запасались обезболивающим, время от времени подворовывая друг у друга, и, словив кайф от таблеток, снова оказывались в палате. Мне звонили из больницы, требуя, чтобы я разбудила парней, но пока их кожа сохраняла относительно здоровый оттенок, мне казалось, что беспокоиться не о чем. Я предупредила их об опасности такого увлечения, но занудствовать по этому поводу мне не хотелось. «О нет, я не трогаю лекарства Тимми, – говорил мне Джим. – Я хочу подавать Эллисон хороший пример». «О нет, я не беру таблетки у Джимми, – через некоторое время уверял меня Тим. – Я хочу подавать Эллисон хороший пример». Порой они доставляли мне приятные хлопоты. Временами мне казалось, что я жонглирую бензопилами и котятами. Но если бы в апреле 1987 года кто-то сказал мне, что в январе 1991-го я буду выступать судьей в споре Джима Келли и Тима Джентри о хомяках?.. Самое главное – я знала, что мне безумно повезло: парни были живы. Такие же вздорные и чудны́е, но живые!

– Ты знаешь, куда Джим ездит в Литл-Роке? – спросила я.

– О, конечно, знаю, – ответил Тим, затушив сигарету.

– Ну так позвони ему и объясни ситуацию, – предложила я. – На кону детские жизни. А я позвоню ветеринару, хорошо?

Забавно было звонить в ветеринарную