которой он уже кое-что слышал, а затем рассказала о страхах Гарри Гопкинса и Обри Уильямса по поводу создания такого агентства. Муж посмотрел на меня и спросил: «Они считают это правильным?» Я сказала, что это может стать большим подспорьем для молодежи, но оказаться неразумным с политической точки зрения. Они считали, что очень многим людям, обеспокоенным тем, что Германия строго регламентировала жизнь своей молодежи, может показаться, что мы пытаемся провернуть то же самое в нашей стране. Тогда Франклин сказал: «Если такая организация пойдет на пользу молодым людям, то это необходимо сделать. Думаю, мы сможем выдержать критику, и я сомневаюсь, что нашу молодежь можно организовать таким или каким-либо другим образом».

На следующий день я вернулась к Гарри Гопкинсу и Обри Уильямсу с посланием от Франклина. Вскоре после этого появилась НАДМ, которая, несомненно, принесла пользу многим молодым людям. В администрации предлагали проекты, которые помогали учащимся старших классов и колледжей закончить учебу и готовили как местные, так и иногородние проекты в дополнение к работе Гражданского корпуса охраны природы так, чтобы помочь всей молодежи.

Это был один из тех случаев, когда я гордилась тем, что поступаю правильно, невзирая на политические соображения. На самом деле эта идея оказалась популярной и сильно укрепила администрацию.

Здесь мне вспоминается история, которую рассказала мисс Томпсон, когда я посещала одну из тюрем Балтимора вместе с мистером Мори Мэвериком, который во время войны руководил тюремной промышленностью и хотел показать мне, как у них проводят спасательные работы. Чтобы вписать поездку в свое расписание, мне пришлось покинуть Белый дом на рассвете, не успев сказать Франклину «доброе утро». По дороге в офис он позвонил Томми и спросил, где я. «Она в тюрьме, господин президент», – сказал Томми. «Я не удивлен, – ответил Франклин. – Но зачем?»

Со временем люди перестали считать меня рупором своего мужа, поняв, что у меня есть своя точка зрения, с которой он может вообще не согласиться. Тогда я почувствовала свободу в выражении своих взглядов. Однако я всегда проявляла осторожность и иногда отправляла Франклину одну из своих колонок, в которой больше всего сомневалась. Единственные изменения, которые он предлагал, касались использования слов, и это было всего лишь вопросом стиля. Конечно, такая политика невмешательства имела свои преимущества и для него, поскольку это означало, что моя колонка иногда помогала зондировать почву. Если мысль, высказанная в смелой манере, с которой он, к тому же, мог бы согласиться, вызывала бурную реакцию, Франклин мог честно сказать, что это мое мнение, а не его.

Хотя мой муж никогда не пытался отговаривать меня и не беспокоился ни о чем из того, что я хотела сказать или сделать, другие люди часто оказывались не так довольны моими действиями. Я знала, например, что многие мои расовые убеждения и социальная работа вызывали у Стива Эрли и Марвина Макинтайра серьезное беспокойство. Они боялись, что я наврежу Франклину в политическом и социальном плане.

Однажды днем я устроила вечеринку в саду Белого дома для девочек из исправительной школы в Вашингтоне, большинство из которых были цветными. Стив считал это неразумным с политической точки зрения, и я получила плохую репутацию в южных газетах. То же самое думал Стив и о моей работе с членами Американского молодежного конгресса. Франклин, однако, никогда ничего мне об этом не говорил. Мне всегда казалось, что, если бы переизбрание Франклина зависело от таких мелочей, как я или любой другой член семьи, он не смог бы выполнять ту работу, которую от него ждали жители страны.

Я знаю, что Франклин считал так же. Многие из его политических советников и некоторые члены семьи были глубоко обеспокоены разводом Эллиота и Анны, полагая, что он неблагоприятно скажется на политической карьере моего мужа. Франклин делал все возможное, чтобы предотвратить развод, но, когда убедился, что дети приняли решение после тщательного обсуждения, ему и в голову не пришло предлагать им подчинить свою жизнь его интересам. Он сказал, что политический деятель зависит от результатов своих политических решений. То, что делают или не делают его дети, влияет на их жизнь, и он не считает, что их жизнь должна быть связана с его политическими интересами.

Иногда Франклин заходил слишком далеко в своем пренебрежении к критике. Я была потрясена, когда в 1937 году он попросил Джеймса приехать в Вашингтон и поработать одним из его секретарей. Джеймс был в восторге, потому что всегда интересовался политикой и считал возможность помогать отцу отличным шансом многому научиться и принести настоящую пользу. Я, однако, предвидела нападки как в адрес Франклина за то, что он назначил сына, так и в адрес самого Джеймса, и могла представить себе всевозможные варианты того, как он мог навлечь на себя и своего отца неприятности. Я горячо возражала решению Франклина и сказала, что он поступает эгоистично, если хочет унизить Джеймса. Я поговорила с сыном и попыталась убедить его не приезжать, но он не видел никаких препятствий. Наконец, мой муж сказал: «Разве я должен лишаться помощи своего старшего сына и удовольствия от того, что он рядом, только потому, что я президент?» В его словах имелся смысл, но я не была рада, и мои страхи отчасти оправдались.

Джеймс хорошо справлялся с работой, и для Франклина это значило очень много, но он был более уязвим для зависти и соперничества, чем другие секретари, и начал попадать в настоящие неприятности, приступив к работе с конгрессменами. В результате у него развилась язва желудка, и в конце концов ему пришлось лечь на операцию в больницу братьев Майо. Джеймсу сказали, что нервное напряжение вредно для его здоровья, и он принял совет не возвращаться к своим обязанностям в Белом доме.

В 1937 году, примерно в то же время, когда Франклин привез Джеймса в Вашингтон, его сильно беспокоили решения Верховного суда. Его советники разделились во мнении, некоторые считали, что неразумно вносить изменения в судебную систему. Франклин полагал, что, если они примут прогрессивное законодательство, а Верховный суд тут же признает его неконституционным, то никакого прогресса добиться не удастся. Кроме того, он думал, что с возрастом люди становятся слишком консервативными и что им нельзя позволять бесконечно удерживать большую власть.

Поражение билля в Верховном суде показалось мне настоящим ударом для Франклина, но он не стал долго расстраиваться и просто сказал: «Ну, посмотрим, что будет».

Позже ему удалось мало-помалу изменить внешний вид суда. Однажды он заметил, что, несмотря на поражение, борьба стоила того, потому что привлекла внимание общественности к Верховному суду и его решениям, а пробуждение общественного интереса всегда полезно. Франклин твердо верил в коллективную мудрость людей, когда пробуждался их интерес