А ей… она не помнила ничего из младенческих своих лет, что верно, ведь никто не помнит. Но выходит, что именно этой склочной злой старухе Анна обязана жизнью своей?

Это она, а не матушка качала колыбель. Поила молоком, пусть бы и козьим. Берегла как умела. Спасла, быть может. А матушка? Неужели тогда знала она, что Анну ждет? И пыталась избавиться, но не нашла сил?

– Только волосья – это одно, а глаза – другое. Что-то не помню я, чтоб светлые глаза потемнели. И ведь сама Евлашка тоже вороной масти…

Она замолчала. Провела фартуком по лицу, стирая испарину.

– Тебе уже седьмой годок пошел, когда он все ж решился. Я к тому времени давно уж помалкивала. Видела, что любит. Подумала даже, может, и все одно, что чужое? Небось как вырастит – своим станет. Евлашка-то тебя сторонилась. Никогда лишний раз не подойдет, не обнимет, не приласкает. А вот Платоша красавицей называл. Ему бы другую жену, а тебе мамку нормальную, то и зажили б. Но нет… Что-то там у них приключилось, уж не знаю что… Она сильно с головою больная была. Церковь – это хорошо, да только ежель к Богу тянет, то в монастырь иди, на послушание. Она ж все дома монастырь устроить пыталась и всех прочих в него загнать. Платоша-то не больно верующим был, имелся за ним такой грех. Все норовил заниматься мирскими делами, но так-то понятно, он в миру обеими ногами стоял. Она ж, дура, то ли каяться вздумала, то ли обвинять, то ли и каяться, и винить его… Он, помню, выскочил в тот день, дверью ляснул, пальтишко позабыл. А дождь… До ночи по улицам ходил, вернулся ж сам не свой. И запил. Вот сколько помню, он никогда себе лишку не позволял. Берегся. Тут же… ай, что говорить.

Переслава с трудом добралась до лавки, но когда Анна вздумала было подняться, резко бросила:

– Сиди. Немного осталось. На следующий день он твоей крови взял. Думаю, сличал, ну и понял, что всем соседям давно уж понятно было. Ему б дуру эту гнать поганою метлой. Верно, и собирался, да только она мигом самоубийствовать вздумала. Все кричала, что без него жизни не будет. То по ручкам себя полоснула, то в петлю удумала, да только так хитро, чтоб поймали да позволили спастись. Как по мне, нехай бы и самоубивалась. Небось похоронили бы, и всем полегчало. Ан нет… Платоша про развод-то и замолчал. В работу ушел весь. А эта… тьфу. Так и жили… Она одно время пыталась выправиться. Платьев прикупила покрасивше. Прибираться стала. С кухни меня потеснила, да только ж в треснутом кувшине молоко не удержишь. Вот и вытекло все, до капельки. Одна злость осталась. И на тебя, что ты ей видом своим напоминала про измену, и на себя. Может, роди она деток от Платоши, и забылось бы. Только не вышло. Вот она вновь про Бога и вспомнила. Устроила молельный дом. Платоша-то… ему б плюнуть на угрозы. Самоубилась? Так ее дело. Небось сама перед Ним ответ держать станет. Но нет… терпел, только по шлюхам пошел. Домой-то не водил, но и не таился особо. Сперва одна полюбовница была, из тех же, сестричек. Потом другая, третья… Я уж молилась, чтоб понесла какая, глядишь, пришлось бы ему думать и решать. Мужики-то они решать дела семейные крепко не любят, страшатся даже. Ан нет… не выходило. По лечебному-то делу его заприметили, но это не спасло. Как ладу в дому нет, то и работа не в радость. Потом уж его и по дурному делу…

– Не могло быть такого, чтоб отец Анны? – подал голос Глеб. – Имею в виду, родной отец…

– Да нет, – Переслава тяжко покачала головой. – Обыкновенно все там. Я уж, поверь, с дознавателя не слезла, пока он все не выяснил. Пил Платоша в последний год. Крепко пил. А уж выпивши становился порой буен. Оскорбил он одного человечка. Драка случилась. В драке-то он лют был, даром что целитель. Вот и побил. Только после этот побитый Платошу подождал, как он от шалавы домой пойдет. Не один подождал, с дружками, с ними и на каторгу пошел. Только… – она потерла ладонью грудь, пожаловавшись: – Болит, спасу нет… не злюсь я на него. Тот люд что собака бродячая, к нему соваться не след. Сам виноват. А вот она, Евлашка, это она Платошу измучила, душу вытряхнула всю, без остатку. Жить ему не по силам стало, он и нашел смерть. Думаю, он давно уж ее искал. Духовную грамоту-то выправил честь по чести. И верно. Эта-то, только схоронила, мигом ручонки-то свои к наследству потянула. Жена законная, ага… только хрен ей. Квартиру Платоша оставил, а остальное мне досталось. Или вот тебе. Позаботился, как сумел.

– Спасибо.

– На могилке-то хоть была?

Анна покачала головой:

– Раньше да. Потом, как заболела, то… за ней приглядывают.

Переслава хотела что-то сказать, но смолчала, и слава богу, ибо не готова была Анна слушать иные упреки, пусть и справедливые. Она ходила на кладбище, ибо так было принято.

Убиралась. И цветам помогла разрастись. Приезжала укрывать их на зиму. И открывала весной. Красила оградку, пока Никанор не сказал, что для этого можно нанять людей. И Анна согласилась. Там, на кладбище, она не чувствовала ни горя, ни печали, ничего вовсе из того, что следует чувствовать хорошей дочери.

Хорошей она не была. Дочерью, выходит, тоже.

– Он тебя любил, не думай, – тихо сказала Переслава. – Уж я-то знаю…

И наверное, стоило бы заглянуть, проверить. А еще памятник заказать новый. И подумать, хватит ли там места для двоих. Духовную-то Анна еще когда составила, а вот про остальное думать избегала. Зря.

– Спасибо вам, – сказала она. – За все, и если могу чем-то помочь…

– Иди уже, – это прозвучало раздраженно, но без особой злости. – Поможет она.

– А… – вновь подал голос Глеб. – Вы не пытались узнать, кто родной отец? Он не появлялся? Или, быть может, доходили какие-то слухи?

Но старуха лишь покачала головой.

Что ж, не стоило рассчитывать, что все будет просто.

В завершение дня ворота измазали дерьмом.

Сперва сработал внешний контур, предупреждая о незваных гостях, затем угрожающим алым вспыхнул дополнительный – и погас.

Гости убрались. Дерьмо осталось. Оно стекало по доскам, в темноте почти неразличимое, но вонь его перебивала устойчивый запах роз.

– Как ты думаешь: чье? – поинтересовался Земляной, выглядевший более усталым, чем обыкновенно.

– Коровье.

Вряд ли бы кто рискнул оставить собственное.

– Убирайтесь! – донеслось из темноты. И в ворота ударил камень.

– Вот ведь… – Мирослав Аристархович вздохнул. – Придется доклад писать. Опять недовольны будут…

– Проклятые!

Раздался долгий свист. И топот ног. Кто-то завизжал, и наступила темнота.

– Мальчишек в город выпускать нельзя. – Глеб потер шею.

– Их и так в город выпускать нельзя. Город целее будет.

– Что устроили?

– Да ничего особо. Твой полукровка опять забрался на вершину дуба, оттуда обзывал всех матерно. Калевой пытался заставить остальных прибраться, но был послан. Полез бить морду Илье, но получил сам. Хотя и побил. Оба ходят с фонарями, друг на друга косятся. Отправил их на кухню, Марьяне в помощь. Там пытались пререкаться, но получили грязной тряпкой по мордасам и заткнулись.