– Потом я спросила, кто это был. А отец сказал, что человек, ребенок которого умер. Отец не сумел помочь. Он хотел, но не сумел. Тот человек, полагаю, думал, что отец не слишком старался. Некоторые целители берегут свою силу. Но я знаю, что отец был не из таких.

– Вы с ним не похожи, – Глеб произнес это как-то странно, а потом вытащил снимок.

Надо же… Анна помнит, что он жил в той, старой квартире, сперва стоял на буфете, в красивой рамке, украшенной цветами, а после висел на стене.

Только пропал куда-то. Куда? И когда?

– Это было в досье, которое собрал ваш супруг. Там же имелся адрес.

Старое фото было мягким на уголках. Слева оно выцвело чуть больше, и без того светлое лицо матери стало будто бы полупрозрачным.

– Однако с людьми, нанятыми Лазовицким, она говорить отказалась. Он же, как понимаю, не настаивал…

А вот руки, сложенные на коленях, сохранились хорошо. Анна помнила эти округлые мягкие ладони, от которых когда-то пахло сдобой, а после – миррой и ладаном.

– Вероятно, решив, что знает она мало. Там есть приписка, что, очевидно, женщина не в своем уме.

– Нет, – Анна провела пальцем по фигуре отца. – Она часто так делала. Притворялась деревенской безграмотной бабой, особенно когда хотела позлить маму. Начинала переспрашивать, коверкала слова, постоянно кланялась так, меленько. Маму это почему-то доводило до слез. Они не слишком ладили. – Анна положила снимок на стол.

Никанор мог бы сказать про него и про тетку тоже. Про то, что он вообще копался в прошлом Анны, хотя и с благими целями.

– Она далеко живет?

– Как ни странно, но нет. Дивинск. Это верст сто, может, чуть больше.

– Дивинск? Батюшка оттуда родом. Как ее зовут, ту женщину? Я помню фамилию, а вот имя – нет.

– Переслава. Переслава Орфеевна. И да, она вашему батюшке доводилась старшей сестрой. Если вы позволите, я завтра…

– Мы, – оборвала Анна. – Мы завтра. Возьмем мотор и поедем.

– Вы уверены?

– Нет. А вы?

– Тоже нет.

Что ж, в этом, пожалуй, что-то было, как и в молчании, которое никому не мешало. Разве что ветер слегка разочаровался, он точно ждал от людей большего. И вот ночных мотыльков прибыло. Глупые, они летели на свет, не понимая, сколь губителен он.

Переслава Орфеевна за прошедшие годы изменилась мало. Разве что стала ниже и шире, а так она по-прежнему жаловала широкие платья из темной бумазеи, поверх которых все так же надевала пестрый фартук, а шею укутывала платком. Платок, кажется, тоже был тем самым, из детства Анны.

– Приперлась, – сказала она, увидев Анну. – Ишь ты, ни стыда ни совести.

На узенькой улочке алый, пусть и слегка запылившийся мотор, выглядел чуждо, как чуждой была и сама Анна в легком летнем ее наряде. Здесь женщины все еще носили платья в пол, стеснялись поднимать глаза на незнакомых мужчин, но не стеснялись обсуждать незнакомых женщин.

Здесь пахло печным дымом, свежим хлебом и свежим же навозом. В грязи копошились куры и дети. Палило солнце.

– Вижу, вы меня узнали, – сказала Анна.

Странно было смотреть на эту женщину сверху вниз, удивительно, до чего жалкой казалась она теперь. А ведь прежде она не стеснялась раздавать затрещины. И щипалась больно, порой без всякой на то причины, и батюшке выговаривала про Анну, а что – не понять.

Глеб держался в отдалении.

– Нового мужика нашла? Как старый попер…

– Почему вы меня не любили? – все вопросы, которые Анна готовила загодя, вдруг растворились, сделавшись неважными.

Старуха отвела глаза. И губу пожевала.

– Вам ведь недолго осталось, – Анна почувствовала эту близость смерти всей сутью своей, и по тому, как радостно, предвкушающе всколыхнулась тьма внутри, поняла: не ошибается. – Сколько?

– Не твоего ума дело! Ишь, пристают, приперлась с вопросами… Ходили тут, бродили, спрашивали. А чего спрашивали? Знаю я? Ничегошеньки не знаю! Вот вам, – старуха сунула под нос Анне кукиш. – Вот, видала?

И захихикала. Сейчас она и вправду походила на сумасшедшую. Только Анна не обманулась, покачала головой и спросила:

– А отцу моему вы это расскажете? Там, когда встретитесь?

Переслава Орфеевна зашипела и сгорбилась.

– Он ведь спросит, обязательно спросит.

– Это ты его сгубила! Ты и твоя мамаша-проститутка, чтоб ее черти драли! – старушечий голос разнесся по улице. – Я всегда знала, что не доведет она до добра со своей любовью, не доведет… Когда любят, небось с другими мужиками не гуляют.

Удивления не было. И обиды тоже.

– Расскажете? – попросила Анна тихо, и старуха, разом вдруг сгорбившись, сделавшись еще меньше, махнула рукой:

– Идем в хату. И этому своему скажи, чтоб не маячил, не позорил перед соседями. А то ишь, мать потаскуха и дочка в нее…

В ее доме, махоньком, словно кукольном, пахло все той же кислой капустой. На столе стояла миска, прикрытая полотенчиком, и Анне до невозможности хотелось поднять его, заглянуть, убедиться, что и над опарой годы оказались не властны.

– Садись куда… вон туда. Чаями поить, уж извиняй, не стану, – она сама устроилась на низенькой табуретке, подвинула к себе корзину с картофелем и пустую миску.

– Я без чаев как-нибудь.

– Как-нибудь… – Махонький ножичек скользил по клубню, снимая кружевную ленту кожуры, украшенную бусинами-глазками. – Все у вас через как-нибудь…

Ее история была проста.

Старшая дочь, оставшаяся после смерти матери за хозяйку. И махонькое хозяйство, которое однако отбирало немало сил. Найденный отцом супруг, почтенных лет вдовец, которому была нужна не столько жена, сколько прислуга, но тогда это тоже казалось правильным.

Она старалась. Она заботилась обо всех, и о супруге, что вечно маялся животом, и об отце, и о Платоше. Его единственного, пожалуй, любила искренне и самозабвенно.

Это она обнаружила дар. И уговорила папеньку, видевшего в Платоне наследника нехитрого своего дела – а папенька тачал сапоги и нельзя сказать, чтобы преуспел в том, – показать его заезжему магу.

Она отыскала нужные слова, чтобы Платона отпустили в школу.

Она, уже после смерти супруга, которая случилась весьма кстати, продала скромное наследство, чтобы было на что отправить Платошу в Петергоф – ведь только там ему, талантливому, и место. Она вернулась к отцу, бездетная, обреченная досматривать этого склочного, обиженного на весь мир старика, и сама взяла в руки инструмент.

Не бабье дело? Ей и не нравилось. Сложно вообще сказать, что ей нравилось, но дело приносило какой-никакой доход, а Платоше нужны были деньги.