При этих словах Переслава разом лишилась сил, упала на стул, обмякла. Сирота? Выходит, что и смотреть за нею некому было, и учить, и… и все ведают, какие у сироток несчастных нравы. В приюте овечки кроткие не выживают.

– Но работящая. У нас ее ценят. Тихая и скромная. Поладите.

А куда деваться-то? Платон упрямым оказался. И от разговоров о будущей женитьбе отмахивался. А ведь можно было все решить миром.

Дать девке денег. Дитя, коль так уж надобно, забрать. Переслава вон знала, с кем раскланяться, чтоб документ выправили. Признала б своим, да и…

– К чему эти сложности, – Платон и вправду не понимал. Он, уверенный, что всецело распоряжается собственной жизнью, не видел опасности в скромной сиротке Евлампии.

А та обживалась в доме. Одни кружевные салфетки сменились другими. Исчезли кружки, словно бы случайно разбившись: такая неуклюжая, простите, бога ради, вот я новые купила, ничуть не хуже.

Исподволь изменился Платонушкин гардероб, потому как оказалось, что выбирала Переслава вещи немодные и не лучшего качества. Последнее было ложью, уж в тканях-то она разумела побольше всякой там пигалицы, но…

Как-то само собой вдруг сложилось, что под рукой Переславы осталась лишь кухня. Да и то пришлая стала командовать, что сготовить, будто Переслава сама сообразить не способна.

– Успокойся, – Платон отмахивался от жалоб. – Блажь беременной девицы…

Которая держалась в доме совсем уж хозяйкой.

Свадьба состоялась. В махонькой церквушке, скромная, едва ль не тайная. Не было ни гостей, ни выезда приличного, ни подарков, ни наставлений – непотребство, а не свадьба.

– После свадьбы она мигом работу бросила. Мол, тяжко. А Платон лишь кивал, ему думалось, что если я дома сижу, так и ей надо, – Переслава вытерла руки полотенцем. – Иные-то до самых родов работают, и ничего. Все копеечка в дом. А эта… только и могла, что ныть. То дурно ей, то тяжко, то ноги крутит, туфли новые надобны, то платье тесно стало. И что? Взяла бы иголку и расставила, хотя, конечно, живот у нее маленьким был. Я как услышала, когда срок, так сразу и поняла, что неладно там с дитем. Не бывает, чтоб на таком сроке и живот махонький.

Она неловко поднялась, оперлась на подоконник, замерев на мгновенье, потом махнула рукой, будто отгоняя тех самых назойливых мух, которые никак не могли успокоиться.

– А потом расти вдруг пошел. И так быстро… Сама-то лицом схуднела, будто высохла вся, а с живота прям раздувало. Она и есть-то ничего не ела… – Вздох. – Я ее и жалеть стала. Оно ж понятно было, что не жилец ребятенок. И Платоша смурной ходил. Там-то и без дара целительского все ясно было. Я тогда в храм пошла, свечу поставила за ребятенка. Невинная же ж душа… Рожать она аккурат в мае поехала. Дурной месяц. Всю жизнь маяться станешь…

Мушиное гудение наполняло крохотную кухню, казалось, еще немного, и заглушит оно и голос старухи, и собственные Анны мысли, которые были сумбурны. Она даже знала, что услышит дальше.

– Я, говоря по правде, уже и цены узнала, чтоб если оно вдруг, то домовинку взять подешевше. Они ж тоже всякие бывают. Детские если хорошие, то дорогие больно. А еще ж отпевание, и веночки, и одежа особая – вышло бы в копеечку.

И это тоже было странно, знать, что ее, Анну, должны были похоронить еще тогда.

– А они воротились. Платоша счастливый, она задуменная и не такая, как должно. Обыкновенно что? Коль дитя не померло, то и мать Господу молится, благодарит. Светится счастьем. А эта… после-то Платоша сказал – выпил, а так бы ни в жизнь, он крепко у меня молчаливый, но вот напекло. Других детей у Евлашки уже не будет. Слабая оказалась, что-то там не так у ней по женской части.

И это знание лишь добавило неприязни.

Разве ж нормальная баба будет такой никчемушной? И все отчего? Поспешил Платоша, поторопился. Уж Переслава нашла бы ему такую, которая б и пятех родила, и десятех, и не гляделась бы заморенною.

Да и то… Небось неспроста Господь Евлашку уязвил.

Что до дитяти, то по первости показалось оно обыкновенным. Младенчик, каковых Переславе много случалось видать. Красноватый, сморщенный, благо не больно криклив и спать спит. Сиську вот не сосет, да и молока у Евлашки не оказалось, пришлось козье искать, водой разводить и допаивать.

Причем Переславе. Сама-то Евлашка вновь занемогла, а что за хворь – не понять. Легла, отвернувшись к стене, и лежала. Не ела, не пила, а оправлялась и вовсе под себя. Блаженная.

Переслава и батюшку к ней кликала, чтоб освятил, да не помогло. Платоша-то только вздыхал, водил руками над ее головой да приговаривал, что надобно потерпеть. Мол, у рожениц оно бывает. Еще порошки принес.

О том времени Переслава вспоминать не любит. Оно-то, конечно, Платоша предлагал сиделку нанять в помощь, да Переславе и без того чужих людей в доме хватило.

Она сама. И с младенчиком, который вдруг очнулся и сделался криклив без меры: то ли козье молоко не пошло и животом маялся, то ли унаследовал материн дурной характер. И с Евлашкою, которую следовало поить, кормить, омывать, а еще про порошки не забывать, которые Платон оставил.

Они ли помогли или же молитвы – в церковь Переслава хаживала, решивши, что вреда от того не будет. И дите носила, завернувши в платок и на спину привязавши. Все так делают, так чем она хуже? К излету лета Евлашка вставать начала.

И пусть по-прежнему бродила по квартире будто зачарованная, порой натыкаясь на стены и мебель, но хоть ложку сама в руках держала, все облегчение.

А там уж и говорить стала. Одного дня Переслава, которая отошла всего-то на минуточку – надо было с бакалейщиком словечком перекинуться, – обнаружила Евлашку над колыбелью. Стояла та, держа подушку в руках, да покачивалась, глядела на дочку, глядела и…

– Не похожа, – тихо, но явственно произнесла Евлашка. – Совсем не похожа…

Подушку Переслава отобрала. Платоше рассказала, говоря по правде, надеясь, что отправит тот дурную девку – а ведь понятно, что не только по-женски, но и в голове у Евлашки повредилось – в дом призрения.

Он и вправду ее забрал. Правда, ненадолго.

Вернулась Евлампия к первым заморозкам. Тиха. Смиренная, что послушница. Глядит все больше в пол, говорит шепотом. И в церковь ходить стала.

– Прояви терпение. – Платон, пусть к жене весьма охладел, что вовсе немудрено, бросать ее не собирался. – Ей тяжело пришлось. А роды порой странным образом меняют женщин.

С той поры зажили. Не сказать чтоб хорошо, но и не плохо. Пожалуй, нынешнее положение дел вполне устроило Переславу. Евлашка больше не пыталась вмешиваться в домашние дела, большею частью или просто сидела у окошка, или молилась, или в церкви работала.

Дите… Подрастало. И чем больше подрастало, тем очевидней становилось несходство ее с Платоном.

– В нашем-то роду все темными были, брат мамкин так рыжий, а ты беленькая, что в муке обвалянная. Я Платоше раз-то сказала, другой, а он отмахнулся, мол, у детей-то оно бывает, что сперва светленькие, а после темнеют. Оно-то верно, бывает. – Старуха старалась не смотреть на Анну.