Жизнь в Петергофе дорогая, но зато он в университет поступил. И стипендию получает. Правда, той стипендии крохи совсем, но… копеечка к копеечке.

Отца не стало зимой. Он быстро сгорел, подхвативши обыкновенную простуду, но по своему упрямству отказавшийся лечить ее.

Куда? И так дурра баба целителями бредит, а ему и распареной репы на грудь довольно.

На похороны явился Платон. Повзрослевший. Похорошевший. Какой-то удивительно чужой и тем великолепный. Он держался с легкой снисходительностью и обнять себя не позволил, лишь коснулся теплыми губами ее щеки.

– Что теперь делать станешь? – спросил он, озираясь в доме. И всем было понятно, что ныне дом этот тесен. Собравшиеся на поминки соседи шушукались, обсуждая Платошин костюм с пиджаком и светлою рубашкой, его галстук, его ботинки и калоши, тросточку, котелок, самого его и Переславу, рядом с братом глядевшуюся жалко.

Она понимала. Не злилась.

– Не знаю, – ответила честно. – Жить?

Дело-то было, и в последний год она прочно освоила его, пусть и без особого желания, но ботинки получались ладными, а что еще надо? Ей и малости хватит.

– Продавай, – сказал Платон. – И поехали со мной.

– Куда?

– Мне предложили место при лечебнице. Квартирку дают. Махонькую пока, но это только начало, только денег надо. Хорошее место стоит…

Продать дом получилось быстро, хотя и выручили за него куда меньше, чем Платон надеялся.

– Ничего, – сказал он. – Хватит. Займем у кого…

Занимать не пришлось. Переслава отдала свое золотое колечко, купленное мужем, и материно присовокупила.

Платон принял его и даже приобнял сестру:

– Ничего, погоди немного. Вот поднимусь, и заживем по-человечески. Куплю тебе платьев, выезд свой заложим. Будешь у меня жить королевной.

Она согласилась. Она согласилась бы и так, лишь бы не одной, лишь бы рядом с человеком, в служении которому единственно видела свое предназначение.

Сперва жили в махонькой комнатушке, куда Платон если и приходил, то лишь затем, чтобы провалиться в тяжкий сон. Он работал на износ, подчиненный одной цели – выйти в число лучших.

Переслава занималась нехитрым хозяйством, после стала помогать хозяйке квартиры, женщине серьезной, однако немощной, за что и получила немалое послабление, а затем и полное освобождение от квартирной платы.

Спустя год комнатушка сменилась на крохотную квартирку в доходном доме, пусть и расположенную под самой крышей, тесную до невозможности, но все ж свою.

Та на другую, попросторней. И на третью.

Платон менял и лечебницы, всякий раз начиная если и не с низов, то почти. И пускай не было у него ни связей, ни нужных знакомств, которые многим облегчали существование, их заменяло упорство.

Переслава не помнила, в какой именно момент она бросила работу, сосредоточившись всецело на очередной квартирке. И пусть брат вновь же появлялся в ней редко, но появлялся же.

Чистота. Горячая еда. Одежда, которой становилось все больше, а за нею требовался глаз да глаз. Прачки-то не со всякой тканью справиться способны были, да и то порой по скудоумию, порой из откровенной вредности, но портили дорогие чесучовые жилеты, а уж шерстяные пиджаки и вовсе норовили кипятком обварить.

– Купила бы ты себе чего, – говорил Платон в те редкие дни, когда им случалось вдвоем сиживать за накрытым хрусткой белой скатертью столом. Они пили чай из кружек, расписанных цветами, гляделись в сияющие бока самовара, который Переслава топила сосновыми шишками, и не было для нее моментов в жизни лучше, счастливей.

– Зачем мне? У меня все есть. А тут в лавку Харитонова сорочки завезли, из тонкого льну, аглицкие… до того хорошие. Я тебе пару возьму?

Он кивал. Он давно уже отстранился от всех этих хозяйственных забот, сосредоточившись всецело на том, что умел делать лучше всего. Оно и верно. К чему ему о сорочках думать, если Переслава есть? Она и их купит, и кальсончики с начесом, поелику осень предсказывают дюже холодную, и носки с подвязками.

Ну а сама обойдется простым платьем. К чему ей невеститься? Чай, не девка. Переслава не обманывалась: ее бабий век давно уж перегорел, оставивши после себя мучительную боль где-то в груди, но так оно и к лучшему. Она не завидовала старым подругам, с которыми изредка переписывалась, когда заняться вовсе было нечем, их многочадности и хозяйствам, она была счастлива своею маленькой семьей.

А зимой Платон привел девицу.

– Она мне сразу не понравилась. – Переслава поднимала тонюсенькие ленточки кожуры, отправляя их в ведро. – Такая… востроглазенькая. Стала, ручки сложила, мол, сама скромница. Только небось по-настоящему скромные девки поодиночке с мужиками не шастают.

Гудели мухи под потолком, то приближаясь к полоскам ткани, пропитанным смесью сахарной воды и клея, то возвращаясь к окну.

– Сестра милосердия… работали они вместе. Любовь. Жениться вздумал. Только я-то сразу поняла, что никакой там любви и нет… – Переслава кинула очищенный клубень в воду, и ушел он беззвучно, без всплеска и брызг. – Это мужики наивные. Им пару слов ласковых скажешь, они и готовые поверить, что любят их безмерно. А бабы – народишко хитроватый. Да и то… видела, как он глядит. Не было там любви. Вот тебе крест, не было!

Она перекрестилась широко, размашисто.

– Я ему так и сказала. Потом. После. Раз уж пришло время жениться, оно-то, конечно, надобно, потому как мужик в годах да бессемейный доверия не внушает, но так можно б кого поприличней найти. Небось не хвост собачий, целитель, он тогда в госпитале Святой Матроны служил, это уже после выше позвали. Но все одно… я б с соседями погутарила, узнала б, у кого девки в года вошли. Поглядела б, чтоб и ладные, и здоровые, и хозяйство вести умели. А любовь… дурота это.

Переслава сплюнула себе под ноги и поморщилась:

– Только ж эта… брюхатая оказалась. Потаскуха.

А Платон был чересчур благороден, чтобы от своего дитяти отказаться.

– Пойми, – он говорил с Переславой тихо и ласково, пытаясь тем самым унять праведный сестрин гнев. – Конечно, нехорошо получилось, но что теперь? Бросать ее?

– А хоть бы… – ее душила обида за брата.

– Разве оно по-божески?

– Думать надо было, прежде чем ноги раздвигала, – Переслава металась по комнате, которая вдруг стала тесна. Ей мучительно было представить, что в этом доме, с любовью ею устроенном, вскоре появится другая хозяйка.

А с нею что будет, с Переславой? Прочь отправят? Так некуда отправлять. Оставят в приживалках? Не пойми кем? С девкою не поладят они, взгляд у той больно хитрый, из той породы, что мягко стелет, да спать замаешься.

– Так уж вышло. Да и поверь, Лампуша – не худший вариант. Сирота, конечно…