Не хорошо. И Глеб решился. У него почти получилось. Тьма тогда отозвалась. Она легла под ноги, скрадывая шаги. А он шел. Он видел перед собой широкую спину той твари, которая притворялась их отцом. Он чуял кисловатый грязный запах ее…

Он поднял руку. И ударил.

В последнее мгновенье тьма все-таки предала. Она, никто другой… или тень на полу? Или просто твари хитры. Осторожны. И любят играть.

– Отца родного убить вздумал? – он перехватил нож рукой, и лезвие вспороло кожу на ладони. Запахло кровью.

– Я тебя не пущу. – Глеб по взгляду понял, что его убьют.

И обрадовался. Потому что если убьют, то все закончится. Разве это не замечательно?

– Не пустит он, – отец перевернул копьецо и взвесил на ладони. – Засранец… Я тебя растил, я тебя учил… Хреново, получается, учил. Так и не выучил.

Первый удар пришелся по ребрам. Легкий, почти играющий.

– Но ничего, мы над этим поработаем…

Защищаться Глеб не пытался. Не помогло.

Он пришел в себя спустя несколько дней, чтобы обнаружить у постели маму. На ней вновь было то самое платье с длинными, почти до кончиков пальцев, рукавами и высоким воротником.

– Что ж ты так, Глебушка? – сказала она, неловко улыбнувшись. – Нельзя же быть настолько неосторожным. А если бы ты шею свернул?

В тот раз даже он почти поверил, что просто упал с лестницы.

В какой-то момент боль, терзавшая Анну весь вечер, отступила. Она угасла старым костром, позволив дышать. И Анна задышала. А еще закрыла глаза.

Замолчала, наслаждаясь этим мгновеньем, когда просто не было больно. Она слышала ветер, который ныне держался в стороне, опасаясь вызвать несправедливый гнев ее, и шелест ветвей.

Пахло цветами. Землей. И мужчиной, который был слишком близок. Если кто увидит…

Пускай. Ей слишком хорошо, чтобы тратить время и мысли на посторонних людей. Руки у Глеба теплые. И этого тепла хватит на двоих.

Стрекочут кузнечики. И плачет козодой, но где-то далеко, оттого плач его не раздражает, вплетаясь в узор новорожденной ночи. Когда только наступила? В этом узоре нашлось место и розам, и скромному вьюнку, который прятался в траве, изредка позволяя себе выбраться на шершавый камень фундамента. Настурции только-только начали открываться.

И ночная бабочка бьется о стекло, норовя добраться до спрятанного под ним огня. В какой-то миг Анна почти растворилась, почти сроднилась с этой ночью, потерявшись в ней. А потом вернулась и поняла, что ее отпустили.

Она хотела поблагодарить, а вместо этого получилось неловкое:

– Вам плохо?

Глеб стоял за ее креслом, точнее между ним и стеной, на которой уже проступила вечерняя роса. Стоял, на эту стену опираясь, и, верно, росы не заметил.

Глаза закрыты. На лице – гримаса боли.

– Нет. Пройдет. Сейчас. – Он открыл глаза и изобразил улыбку, правда, походила та больше на оскал. Глеб поднял руку, провел ладонью по лицу, будто снимая с него нечто, Анне невидимое. – Это просто… тьма никогда ничего не дает даром.

– Как и свет. – Анна вдруг ощутила странную неловкость, но лишь крепче вцепилась в трость.

– Свет… более милосерден.

– Не ко всем, – Анна все же поднялась. – Садитесь. Я принесу чего-нибудь.

– Не стоит. Сидите. Вам тоже нужен отдых.

Он упал в соседнее кресло и запрокинул голову, скривился, будто от зубной боли.

– Не обращайте внимания…

– Не буду, – солгала Анна. И, чтобы пустота не была столь тягостной, продолжила: – Отец был неплохим целителем. Может, не самым лучшим. Но и далеко не худшим. Его ценили. Уважали. А еще выпивали до дна, каждый день почти.

Она не любила вспоминать о той своей жизни, и отнюдь не потому, что было в ней что-то дурное, скорее сама эта жизнь была на редкость уныла и обыкновенна. Да и время изрядно подправило память, теперь все воспринималось иначе, будто бы со стороны.

– Он не умел отказывать. Теперь я знаю, что эта беда многих целителей. Они тратят свой дар, а когда не хватает, то и жизненную силу.

Аргус положил голову ей на колени, и Анна провела ладонью по сухой чешуйчатой шкуре его.

– Отец иногда говорил, что устал.

– Вам?

– Своей сестре. Или тетке. Или… не знаю, кем она приходилась. Она жила с нами, помогала матушке вести хозяйство. Точнее в последние годы его и вела, потому что матушка ушла в молитвы, но… не о ней.

Запах щей из кислой капусты. И кисловатый – опары, которая подходила, прикрытая чистым полотенчиком. Мухи на медовых лентах. Банки, выстроенные по высоте.

Красные руки. Голос грубоватый. Мол, чего тебе? Скоро все снедать посядут, так что терпи…

– Я редко видела его пациентов. Отец не принимал на дому, как это делали многие. Он говорил, что ему и больницы хватает, он и вправду проводил там почти все время. А приходил утомленный. Иногда приносил цветы или вот, помню, ящик апельсинов. Я их в жизни не видела, и до того они вкусными показались, что я объелась. Высыпало меня, конечно, знатно…

– Не люблю апельсины, – голос Глеба был сиплым, надсаженным.

– Я с тех пор тоже. Я ж никому не сказала, стыдно было, да и… без спросу брала. Только руки чесались, я их расчесала до крови. Отец тогда заметил, снял, конечно, быстро, но апельсины я теперь не люблю.

Глеб улыбнулся.

– Меня не пускали гулять одну, но я убегала. Матушка выходила только в храм, а в храме было тоскливо. Тетка вовсе лишь до рынка выбиралась. И меня с собой не брала. Не знаю почему, но она не любила матушку. И меня тоже. Сидеть дома было тоскливо, я и сбегала. В тот раз тоже. Далеко не ходила, конечно, так, просто по улице. С подругами как-то оно не сложилось… – Анна пожала плечами, подумав, что, верно, уже в те годы не отличалась она особой общительностью. – Я видела, как идет отец. Он иногда брал пролетку, а иногда возвращался пешком. В тот раз вот пешком. И пакет нес, из кондитерской. Помню еще, я обрадовалась несказанно, что он про эклеры не забыл.

– Эклеры любите?

– Свежие. И чтобы крем не столько масляный, но со сливками взбитыми. Знаете, такой, чтобы не очень сладкий.

– Знаю.

– Этот человек выскочил из подворотни и кинулся на отца с кулаками. Он кричал, нехорошие слова кричал. И пакет вырвал. Кинул. Топтать стал. Я не успела испугаться, как выскочил наш дворник, засвистел. Человека скрутили и увели. А я расплакалась.

Анна замолчала. Она вспомнила те слезы, рожденные не столько страхом, сколько обидой: эклеры пропали, а в кондитерскую отец возвращаться не станет. Он же, увидев ее, сам, кажется, испугался, обнял. Гладил по волосам, утешая, говорил… И велел Николашке, дворнику, сходить за эклерами. А еще рубль дал, за старание.