Дерьмо придется отмывать. Но как? Самому браться?

Или… если использовать заклятье тлена, ограничив область воротами, то они останутся без ворот, что может создать ложное впечатление, что и охраны нет.

А жертвы не нужны.

Марьяну как-то неловко просить. Или?..

– Кто еще провинился?

– Верно мыслишь! – Земляной сорвал травинку и сунул в рот. – Миклош.

– Миклош?

Вот уж с кем прежде не было проблем.

– Пытался Шурку, ту, которая Шурка, а не Шурик, заставить под кровать лезть. Навроде как она, то есть он, на новенького, а значит, там спать должен и не отсвечивать. Это я услышал.

Глеб закрыл глаза, мысленно пытаясь успокоиться.

– Дети, – Мирослав Аристархович закатал рукава, – часто подражают взрослым, особенно часто не тем взрослым, которым стоит подражать. Он же у вас из сиротских?

– Откуда понял?

– По замашкам. И изрядно времени в приюте провел. У них там просто. Хочешь подняться, подомни под себя кого. Думаю, это не в первый раз.

Если и так, то Глеб что, не замечал?

Миклош казался ему спокойным. Сдержанным.

– Они там быстро учатся не привлекать внимания, – тихо произнес Мирослав Аристархович. – И если выходит… плохо выходит. Я одно такое дело разбирал. Мерзость редкостная. Тогда-то и понял, что не все малолетством и неразумением оправдать можно. Так что глядите.

– Будем.

Что ж, вопрос, кому отмывать ворота, решился.

– Вам наставник нужен. Чтоб при них был постоянно. А то… один уехал, второй занят делом, и детки ваши творят, чего удумают. А удумать, поверьте, многое можно.

– Где ж его взять?

Лазовицкий вот обещался, да, верно, позабыл за собственными делами.

– Если… – Мирослав Аристархович поскреб переносицу и вновь смутился. – Не побрезгуете с военными… У меня братец есть. Служили вместе. После случилось нехорошее. Я по ранению ушел, а у него… неприятность. Выгнали с лишением. Он человек хороший.

– Что за неприятность?

Земляной повернулся к воротам спиной. Теперь его интересовал дом и те, кто в нем прятался.

Склонность к насилию – плохо. Врожденная ли, приобретенная ли… Но тот, кому нужна чужая боль, обречен. И выходит, Миклош? Или еще слишком рано? Определенно рано. И гадать не стоит.

– Повздорил со старшим. Из-за бабы… – Мирослав Аристархович сплюнул. – Влюбился, а она… авансов надавала. Ему бы отступиться, понятно же, что кому простой ползун нужен, когда офицера захомутать можно? А он в драку. Челюсть сломал. Нос. Ребра, опять же пальцы. Повесить хотели. Благо старшой наш человеком толковым был. Разобрался. Совсем-то замять не вышло, но хоть без каторги. Только в деле осталось. Меня вот в полицию взяли. Он же вышибалой…

Вышибала и бывший ползун в качестве воспитателя? А с другой стороны, слабого сожрут. А тут, глядишь, и подавятся.

– Пусть приходит. Если не побоится.

И по тому, как расплылся в улыбке Мирослав Аристархович, Глеб понял: не побоится. Наверное, это было хорошо.

– По делу что? – заходить в дом желания не было, и Глеб устроился на остатках лавки, почти затянутой не то плющом, не то еще какой ползучей дрянью. Она была влажноватой и жесткой. – Нашли?

– Чтоб так просто. Пробовал поднять девицу, но впустую. Я был прав, этот засранец не в первый раз балуется, следы убрал аккуратно. Из управления подборку прислали. Пока пять эпизодов, но это из незакрытых. Попросил и по закрытым пошарить, а то ж сам знаешь…

Глеб знал. Предполагал. Подобные дела предпочитали закрывать любой ценой.

– Я тебе там оставил. Пока основные отчеты, из архива, завтра нарочным пришлют полные версии. Или не завтра. Города разные. Запросы пока пройдут, пока дойдут, пока шевелиться заставят…

– А мне можно?

– Нужно, – отрезал Земляной. – Или хочешь на меня одного это дерьмо повесить?

Глеб не хотел.

– Тебе, к слову, тоже письмецо… От Наташки? Думаешь, поможет?

– Надеюсь.

– Ага… – это было сказано без особого выражения.

– У нее кто-то был. У Антонины, – заговорил Мирослав Аристархович, которому, верно, надоело изображать истукана. – Я говорил с подругами, особой близости между девушками не было, но все до одной были уверены, что Антонина завела любовника. Правда, видеть его никто не видел.

– Еще бы, эта тварь осторожна…

– Незадолго до смерти у нее появились серьги. Золотые. С бриллиантом. И кольцо. Видели его все четыре девушки. И в один голос утверждали, что Антонина специально им показала, чтобы позавидовали. В итоге есть описание, но…

Он протянул скомканный листочек бумаги, который Глеб развернул, чтобы убедиться: толку от этого описания немного.

И серьги, и колечко были обыкновенными. Тонкий ободок и ограненный квадратом камень в лапках. Серьги такие же. Комплект?

– Я по ювелирным отправлю, да только… – Мирослав Аристархович забрал картинку. – Это одна из подружек нарисовала.

Обыкновенные настолько, насколько это вовсе возможно. Подобные украшения в каждой лавке купить можно, а уж если взять лавку не местную, то затея вовсе представляется бессмысленной.

– Я, пожалуй, пойду, – Мирослав Аристархович сунул бумажку в карман и, принюхавшись, спросил: – А другая дорога есть? А то ж… мало ли.

Оно и вправду – мало ли.

Письмо Земляной трогать не стал.

Оставил на столе, придавив белый конверт бронзовым черепом-чернильницей. Чернил в ней, правда, давно уж не держали, да и пользовались в последний раз давненько, однако же в целом польза от черепа имелась немалая: бумаги он держал хорошо.

Глеб вытер вспотевшие руки.

Рядом лежали серые папочки того самого насквозь унылого вида, который весьма жалуют всякого рода канцелярии.

Их открывать хотелось еще меньше, чем письмо. Белая бумага едва неуловимо пахнет ладаном. И запах этот заставляет морщиться.

… Пойми, это мой выбор, и только мой. Я не собираюсь замаливать несуществующие грехи, как ты выразился. Я не чувствую их за собой. Но я устала от мира. От сплетен. От домыслов. И не кривись, ты немало поспособствовал им. Что? Что надо было делать? Терпеть! Господь справедлив…

Острые уголки. Печать. Бисерный почерк Натальи, который стал еще более округлым, обзаведшись неподобающими чину завитками, будто так пыталась выразить себя натура, запертая в монашеском одеянии.

Нож для бумаг разрывает конверт с легким треском.

Желтоватый лист лоснится, а буквы становятся будто бы меньше.

Дорогой брат. Я несказанно рада, что ты вспомнил обо мне хотя бы в минуту нужды…