– Но будет болтать, – сказал он снеожиданной суровостью, ощущая, как с каждым его словом никнут головыстрельцов, испугавшихся суровости того, кто только что с ними говорил какдобрый брат, а теперь взял тон непреклонного отца. – Вижу я: что бы ниговорил, что бы ни делал – вам все не по нраву. Взятки запретил судейским брать– плохо! Помещики крестьян лишаются, если не кормят их, – плохо! Сам личночелобитчиков принимаю, никого не гнушаюсь – плохо! Даже, видать, то плохо, чтос вами тут говорю. Надобно было отдать вас на расправу и казнь, как мятежников.

– Мы не мятежники! – послышалисьвыкрики. – Мы ничего не знаем! Нам головы возмутили, а мы поддались.Покажи нам тех, кто тебя убить умышлял, мы с ними поговорим по-свойски.

По знаку Димитрия вывели тех семерых,захваченных в кремлевских покоях.

– Смотрите, вот злодеи, они повинились ипоказывают, что вы все зло мыслите на вашего государя!

Димитрий махнул рукой и ушел во дворец.

И что тут началось… Желая во что бы то нистало вернуть расположение своего государя, стрельцы бросились на этих семерыхи руками, без оружия и палок, растерзали их в клочки. Маржерет потом клялся,что в жизни своей не видел такой ярости! Они даже кусали бывших сотоварищейзубами. А один особо рьяный стрелец в неистовстве откусил у обреченного ухо ижевал его. Потом толпа грянулась лбами в землю и кричала:

– Помилуй нас, государь!..

Государь их помиловал и отпустил – всех, заисключением тех, кого вывезли на телеге в образе не человеческом, а кровавыхкусков.

Он был доволен разговором. Недоволен осталсятолько Басманов, который не переставал твердить, что Андрюшка Шеферединов так иисчез бесследно. Как его ни искали, найти не удалось.

Но куда хуже, думал Басманов, то, что неудалось найти истинных виновников заговора и обезвредить их.

– Разве ты его не видишь? – слабымголосом спросила сестра Ольга. – Вот же он, белый голубок. Прилетел спервыми лучами солнца, сел на оконницу, стукнул клювиком…

– Ну, прилетел так прилетел, – сделаным спокойствием отвечала молоденькая послушница Дария, в то же время ссуеверным ужасом поглядывая на больную.

Склонилась над лежащей, со всех сторонподталкивая тощенькое одеялко под ее ослабевшее тело:

– Ты спи, ты спи лучше.

– Не могу я спать, – слабо выдохнуласестра Ольга. – Посторонись… хочу видеть его.

Дария отпрянула. Больная вытянула шею, чутьприподнялась, напряженно всматриваясь в окошко. Дария тоже вся напряглась, изовсех сил пытаясь разглядеть то, что видела больная, но что оставалось незримымдля здоровой.

А может, и впрямь голубок здесь? Вот пересталкопошиться на оконнице, уставился бусинками глаз на измученную женщину. Вдругзабил, забил крыльями, но не взлетал, цеплялся лапками за переплет, а воздухвокруг него так и засвистел! Больная вскрикнула, за ней вскрикнула и Дария…

Рядом послышался слабый стон. Повернула голову– сестра Ольга лежала с закрытыми глазами, из-под сомкнутых век медленно,словно тоже обессилев, сползала слеза. Губы беззвучно шевелились.

Молится? Неужели? Ведь за все это время Дарияне слышала ни одной молитвы от полуживой женщины…

Сестра Дария лишь недавно появилась наБелозере: монастырь в Безводном, где она жила прежде, сгорел. Погибло несколькоинокинь, а оставшиеся разбрелись по другим обителям, ближним и дальним. Дарияпоначалу долго плакала, никак не могла привыкнуть к жизни в суровом, холодном,истовом Белозере, настоятельница коего, мать Феофилакта, славилась суровостьючто к себе, что к сестрам, а также обрядной истовостью. Не то что мать Евлалияиз Безводного! Та привечала Дарию с самого первого дня, как отец отдал ее вобитель (лишний рот в полунищей семье, где рождались год за годом одни дочери,ни к чему, замуж бы девку отдать, но только один жених приданого от своихневест не требует, и это небесный жених!), ласкала ее, точно родную дочь,поместила в келейку потеплее да посветлее, близ своей собственной, и Дария (вмиру званная Лушкой) уж решила, что монастырская служба не так горька, как ейказалось прежде, когда мир человеческий ее отринул. Однако длилась таблагостная жизнь недолго…

Мать Евлалия вечно мерзла по ночам: была онавысока ростом, редкостно худа, со смугло-желтоватой кожей; не иначе, кровь унее была рыбья, – келейку ее топили чуть ли не в июльскую жарынь, а ее всепознабливало. И вот как-то раз она велела Дарии спать в ее постели, чтоб теплеебыло. Еще когда Дария была Лушкой, она всегда с сестрами на одной подушке дапод одной ряднушкой спала – зимнюю стужу только так и можно было перетерпеть:покрепче прижавшись друг к дружке да набросав поверх все тряпье, которое толькоможно было сыскать в их убогом домишке, – поэтому она с охотой готовиласьисполнить приказание матушки настоятельницы и прийти к ней на ночевку. МатьЕвлалия сулила угощение: свежий хлеб и рябину в меду, варить которую былабольшая мастерица и которой порою наделяла самых прилежных сестер.

Тем же вечером, возвращаясь из трапезной,Дария вдруг услышала, что ее кто-то тихонько зовет. Оглянулась – перед нейстояла сестра Феодора, появившаяся в обители, как слышала Дария, незадолго донее самой. Их часто путали, этих двух сестер во Христе, ибо они были похожи,словно и впрямь родные: обе маленькие, кругленькие статью, розовощекие, сроссыпью веснушечек на вздернутых носишках, а щеки что у той, что у другой быликак маков цвет. Поначалу Феодора встретила Дарию приветливо, а потом вдругстала дичиться, косилась на нее, и голубые глаза в окружении длинных светлыхресниц глядели порою люто, словно на невесть какую врагиню. Вот и сейчас –зыркнула исподлобья, пробормотала: «Тронешь ее – убью, вот те крест святой! Непобоюсь греха, убью!» – и ну бежать по узенькой тропке прочь от трапезной!

Ничего не понимая, Дария не больно-тоиспугалась, только перекрестила спину убегающей Феодоры и подумала: не иначе, вту бес вселился. Кого нельзя трогать Дарии? Почему? Что за чепуху она мелет? Аможет, умом тронулась, заболела?

Из одной только заботы о сестре Феодоре Дариярассказала об этом разговоре матушке настоятельнице. Было это тем же вечером,когда Дария пришла в ее келейку на ночевку. На столе стоял кувшин с горячиммолоком, от которого в сыроватом и тесноватом помещении распространялось приятноетепло, лежали ломти свежеиспеченного хлеба, намазанные медовым рябиновымвареньем. Тут-то, угостившись от души, Дария и поведала об угрозе Феодоры.

Испитое, всегда бледное лицо матушки Евлалиипобагровело, словно настоятельница вот только что вышла из парной баньки.