– Ах, нахальница! Ужо достанется ей отменя! – пробормотала она грозно, а потом рывком подняла Дарию с лавки, накоторой та сидела, разморенная теплом и сытостью. – Ложись в постель. Яскоро приду.

Дария одного и хотела, что лечь спать. Смежилавеки – и сон поплыл, поплыл… Чудилось, вот только накрыл он девушку, словнопуховое одеяло, как вдруг завизжало все вокруг, заорало:

– Пожар! Горим! Спасите!

Дария с трудом открыла глаза – и увиделапляшущее в окне пламя. Из-за двери тоже лезли огненные языки. Она не сразуповерила своим глазам. Голова болела, мысли путались. Больше всего на светехотелось снова закрыть глаза и уснуть, чтобы этот кошмар ушел, как пришел. Ноза окном кричали так громко, что вновь забыться сном не удалось. И постепенно вее угоревшую, одурманенную голову проникла мысль о смертельной опасности. Рукии ноги едва слушались, но все же она нашла в себе силы встать и, накрывшисьодеялом, вывалиться в дверь.

Одеяло загорелось, волосы Дарии занялись,затлели, на лбу надолго остались ожоги, но все же она спаслась. Почти безпамяти опустилась на траву, и чудилось ей, будто она прямиком попала в ад: всевокруг горело, полуодетые сестры метались меж полыхающих строений, из иныхкелеек неслись нечеловеческие вопли…

Вот так и сгорела обитель. Эти места не зряисстари звали Безводными! Погибла мать Евлалия, сестры сперва бедовалибеспризорно на пепелище, а потом разбрелись кто куда. Дария прибилась к пожилойсестре Мелании, вместе они и пришли в Белозеро. По пути мучились несказанно: мерзли,голодали, от лютых волков бегали, от охальных мужиков едва не потерпели насилия– только молитовкой Христовой и оборонились. В эту годину бедствий хвораяМелания порою забывала о христианском смирении и начинала на чем свет стоитклясть Феодору-поджигательницу, а заодно и матушку Евлалию. «Ее-то счего», – недоумевала Дария, пока однажды Мелания не рассказала ей пронеудобь сказуемое пристрастие матушки настоятельницы к молоденьким послушницам,особенно малорослым, пухленьким и веснушчатым. Любимицей ее была Феодора, и вее лице Евлалия нашла себе истинную пару. Но, видать, и чрезъестественнаялюбовь ведает обычную ревность и месть. Стоило появиться свеженькой, нетронутойглупышке Дарии, как Феодора матушке настоятельнице приелась. Но молодая инокиняне стерпела измены, помутилась от горя и без того слабеньким умишком. Ишь, чегонатворила, окаянная душа! И сама в гроб сошла, и полюбовницу за собой увела, исколько безвинных душ туда же низринула…

Дария по наивности и невинности своей половиныиз рассказанного Меланией не поняла, а второй половине не больно-то поверила.Уж больно Мелания была ворчливая да неприветливая, а матушка Евлалия – ласковаяи добрая. Наветкам о такой не хочется верить! Да и где это видано, чтобы бабы сбабами жили, как мужья с женами живут? Враки это. Враки одни!

А может, и не враки, подумала она позднее,когда уже очутилась в Белозере. Во всяком случае, мать Феофилакта явно зналачто-то дурное про Евлалию: уж она так-то гадливо поглядывала на измученныхсестер, более похожих на нищенок-побирушек, чем на смиренных черниц, уж так-тобрезгливо поджимала губы, так-то презрительно шипела на них! Ясное дело:случись ее воля, выгнала бы погорельщиц вон! Но, на счастье бедных побродяжек,воля была не матери Феофилакты, а Отца нашего Небесного. И, повинуясь ей,настоятельница в конце концов приняла сестер Меланию и Дарию в обитель.

Конечно, послушание каждой дано было самое чтони на есть суровое: Меланию отправили чистить отхожие места, ну а Дарию, помладости лет и слабости телесной, приставили ухаживать за болящей монахиней –сестрой Ольгою.

Она истекала кровью из женского места истолько потеряла этой крови, так исхудала и обессилела, что Дария пороюдивилась, когда еще ловила ее слабое дыхание. Судя по всему, сестра Ольга давнодолжна была умереть. Дария втихомолку дивилась, что же должно было содеяться сженщиной, чтобы у нее открылось такое кровотечение, однако, у кого она ниспрашивала об Ольге, ответа добиться не могла. Такое ощущение, что сестройОльгой брезговали, словно шелудивой собачонкой, и не зря поручили ухаживать заней именно Дарии, которую в Белозерской обители тоже считали чем-то вродепаршивого щенка. И косоротились, и задирали носы, и строили из себя святых иправедных, и отмалчивались на все вопросы Дарии… Только случайно узнала она –от той же сестры Мелании, которая и при своем унылом послушании умудряласьвидеть тайное и слышать неявное, – что Ольгу привезли в монастырьбрюхатою, держали в стороне от других инокинь, в уединенной келейке, подприсмотром, чтоб не сбежала, она билась, тосковала, мирячила [53] с горя, а потом у нее вдругслучился выкидыш, причем на таком сроке, когда и ребенок не выживет, и материсие смертельно опасно.

И снова пришлось глупенькой Дарии вытаращитьсвои наивные голубенькие глазенки. Брюхатая монахиня… да это еще похлеще, чеммонахиня-женолюбица! Однако, когда проведала она, кем была в миру эта самаясестра Ольга, тут и вовсе перестала чему-то удивляться, смирившись, что кругомнее отныне будут твориться одни только чудеса и невероятия.

Дочка царя Бориса! Родная дочка! Настоящая,живая царевна!

Конечно, Бориса многие, особенно в кругахдуховенства, считали царем неправедным, чуть ли не обманом воссевшим напрестол, однако это вовсе не повод, чтобы брезговать его дочерью, словногрязной шлюхой. Дария терялась в догадках, пока всеведущая Мелания непросветила ее в очередной раз. Оказывается, Ксения забеременела, не будучизамужем. Это само по себе жуть и позор, но главное, что отцом ее ребенка былСамозванец!

Надобно сказать, что настоятельницаБелозерского монастыря, мать Феофилакта, в миру Неонила Татищева, принадлежалак числу ярых неприятельниц как Годунова, так и нового государя. Поэтому труднобыло ожидать от нее смирения и жалости по отношению к его брошенной любовнице.Вдобавок ко всему дочери Годунова! Будь ее воля, настоятельница выгнала быблудницу за порог обители, однако ограничилась тем, что, против воли государя,велевшего пока что подержать Ксению в белицах, незамедлительно постригла ее вмонахини, дав имя Ольги.

Так что положение Ксении, вернее – Ольги вобители было самое незавидное. И, вполне может статься, она умерла бы откровотечения и горячки, если бы не Дария, потому что прочие монахини видели вее хвори Божью волю – наказание за свершенный грех. А Дария, по молодости ижалостливости своей, не могла равнодушно видеть, как ни за что ни про чтопропадает молодое, красивое, измученное и несчастное существо, а потомуотдавала уходу за Ольгой все силы – как телесные, так и духовные. И она былапочти счастлива, ну до слез счастлива, когда горячка сестры Ольги наконец-топошла на убыль, когда больная стала пусть с трудом, но принимать кое-какуюпищу, а губы ее слабо вздрагивали в ответ на широкую, простодушную улыбкуДарии.

А потом случился тот день…