Женщина, только что с тоской взиравшая наугрюмые стены обители, вмиг переменилась в лице и сердито зашипела на девушку.Та смешливо сверкнула черными глазами и ответила что-то на своем непонятномязыке, опасно улыбаясь. Затем они, тихо, быстро переговариваясь, вместескрылись за поворотом, и Марфа поспешила вслед. Единственное, что разобралаинокиня из их быстрой беседы, – это что немолодую зовут пани Хмелевская, авеселую девушку – Стефка. Нетрудно было также догадаться, что Хмелевскаяразбранила девушку за заминку. Ну что ж, невелика беда, что молоденькой девочкезахотелось в последний раз взглянуть на вольный мир, прежде чем на целую неделю(столько времени намеревалась провести Марина в Вознесенском монастыре)запереться вдали от солнца и света. Однако Марфа была бы не столь снисходительнак черноглазой, если бы все же знала по-польски и смогла понять, о чем шла речь!

– Где тебя носит, Стефка? – сердитоспросила пани Ванда Хмелевская, когда озорная камер-фрейлина панны Мнишекподбежала к ней, сверкая очами и бурно дыша. Пышная грудь ее ходила ходуном и,чудилось, готова была разорвать стянувшее ее тонкое черное сукно.

– Ох, пани Ванда! – восторженноответила та. – Я просто не могла уйти! Среди тех молодых гусар, которымгосударь предназначил охранять нас, один столь хорош собой, столь пригож! Я нев силах была оторвать от него глаз. Да и он смотрел на меня так, словно хотелтолько одного: вот сейчас, сию минуту свалиться вместе со мною под ближайшийкуст!

– Дурная девка! – всплеснула рукамиХмелевская, которая, хоть и знала Стефку уже не первый год, все никак не моглапривыкнуть ни к вольной речи ее, ни к безудержной, нескрываемой страсти кмужчинам. – Во-первых, те люди, которые охраняют нас, называются негусары, а стрельцы, пора бы тебе это усвоить. А во-вторых… побойся Бога, дитя мое!Мужчины погубят тебя, вот попомни мои слова!

– Ну, все может быть, – неожиданнопокладисто согласилась Стефка. – Однако перед этим они доставят мненемалое удовольствие. Ах, если бы вы видели, как смотрел на меня тот гусар… нуладно, стрелец, стрелец, если вам так хочется, пани Ванда. Я жду не дождусь,когда причуда панны Марианны похоронить себя в этом монастыре кончится и мывновь выйдем на белый свет! Я непременно отыщу его, и тогда…

– Иди, иди уж, бесстыдница! –подтолкнула ее в спину пани Хмелевская, и фрейлины поспешили догнать госпожу.

Когда гостий развели в отведенные им келейки иоставили отдохнуть перед трапезой, Марфа с облегчением осталась одна. Привыкнувроптать на свое вынужденное пострижение, она в то же время привыкла и кодиночеству, поэтому общество неприятных людей было для нее порою невыносимо. Кнесчастью, большинство людей, которые во множестве роились вокруг нее впоследний год, были ей неприятны. Легче всего она чувствовала себя наедине ссыном.

«С царем», – тут же поправилась Марфа. Онпрежде всего царь теперь, а потом уж ее сын. Хотя родная мать могла бы и нетитуловать его, как все прочие, могла бы звать только сыном – и по имени,Димитрием либо Митенькой.

Так ведь то родная мать…

– Какое угрюмое лицо у этой женщины,матери вашего супруга! – вольничая на правах ближайшей, доверенной подругии наперсницы, промолвила в эту минуту Барбара Казановская, снимая с шеи госпожиобременительный воротник и слегка ослабляя шнуровку ее платья: эти монастырскиестены и низкие своды, чудилось, смыкаются вокруг, вздохнуть не дают. Конечно,панна Марианна только кажется слабенькой былинкой, она необычайно вынослива,однако и она вон как побледнела от усталости и сырой стужи, царящих вмонастыре.

– Мне кажется, государыня-мать недовольнавыбором Димитрия, – отозвалась Марина с совершеннейшим равнодушием кмнению будущей свекрови. Дамы говорили по-французски и нисколько не опасалисьбыть услышанными, ибо отвращение русских ко всем чужим наречиям, кроме своего,было хорошо известно. – Наверняка сочла меня слишком худой и некрасивой!Небось желала бы ему в жены какую-нибудь раскормленную телку, какими изобилуетМосковия. Ничего, главное, чтобы Димитрий остался доволен мною, а мнение егоматушки меня не очень волнует.

– Однако говорят, что государь прислушиваетсяк ее советам, то и дело обращается за ними, – пробормотала Барбара. –Как и полагается примерному сыну…

Госпожа и ее гофмейстерина обменялись быстрымивзглядами, и Марина с трудом подавила улыбку:

– Перестань, Барбара! Я понимаю, о чем тыдумаешь.

– Да я вообще ни о чем сейчас не думаю,кроме ваших нижних юбок, которые изрядно запачкала пыль монастырского двора. ВМоскве вообще много пыли, верно? И это странно, потому что здесь все вымощенодеревом. Такое впечатление, будто идешь по какой-то огромной избе…

– Не заговаривай мне зубы и не ври окакой-то там мостовой! Ты думаешь о том, что теперь уже ничто не имеетзначения, верно? Даже если бы сам дьявол явился ко мне и предъявилнеопровержимые доказательства, Димитрий, дескать, не тот, за кого себя выдает,я бы отвергла их. Да ведь это и в самом деле не имеет значения! Поговаривали,будто сам Joann Terrible был вовсе не сыном своего отца, великого князя ВасилияИвановича, а какого-то там красавца-конюшего. У русских главное – казаться, ане быть. Впрочем, не только у русских…

– Так-то оно так, а все же Joann Terribleбыл хотя бы сыном своей матери… Честно говоря, эта история со спасениемраненного в Угличе царевича кажется мне изрядно неправдоподобной! То егоранили, то не ранили, то спрятали, то похоронили другого… Воля ваша, паннаМарианна, в этой путанице сам черт не разберется! Думаю, что и самагосударыня-матушка ничего толком не знает. Но если она и в самом деле солгалапринародно, было бы очень любопытно знать, зачем она это сделала. Неужели толькоради того, чтобы избавиться от монастырского заточения? Говорят, ее держали визбушке, в дремучем лесу, в каких-то совершенно ужасных условиях…