– Не верю, что где-то могут быть болееужасные условия, чем здесь! – прошептала Марина чуть слышно, словно у неесел голос под гнетом тяжелых бревенчатых стен, так и нависавших со всех сторон.И потолки здесь были такие низкие, что человеку ростом повыше выпрямиться былобы невозможно. – Это же не кельи, а сущие гробы! И такие же деревянные.Теперь я понимаю смысл выражения «хоронить заживо». – Два последних словаМарина произнесла по-русски. – Это значит заточить женщину в монастырь,чтобы она никогда не увидела белого света, чтобы никогда не вышла отсюда. Еслихочешь знать, я вполне понимаю матушку моего Димитрия. Окажись я на ее месте… яб тоже кого угодно, даже какого-нибудь неведомого проходимца признала бы сыном,только чтобы вновь вернуться к благополучной, почитаемой жизни! Тем более еслибы это признание принесло бы счастье не только мне, но и целому народу! Ведь вРоссии после смерти Годунова могла воцариться настоящая смута! Димитрийустановил в государстве порядок, а если еще приведет страну к истинной вере…

Барбара вздохнула. Вот чего более всего желаетее госпожа, вот о чем она мечтает более, чем даже о царском троне! Для этойцели воистину все средства хороши! А впрочем, какая женщина на ее месте незакрыла бы глаза на некоторые несообразности, не подавила бы сомнения?Государыня всея Руси… Ради этого титула можно потерпеть. Точно так же поступилаи царица Марфа. Ни она не смеет осуждать Марину, ни Марина ее, потому что обеэти женщины, молодая и пожилая, одного поля ягода!

А все-таки любопытно… крайне любопытно, мучаютли Марфу угрызения совести, если она все-таки погрешила против истины, когданазвала Димитрия своим сыном?..

А инокиня Марфа, устало опустившись предиконами в своей келье, размышляла о том же самом:

«В самом ли деле эта востроглазая девочкаверит, что перед ней истинный сын Ивана Грозного? Или готова на все ради трона,ради несметных богатств, почета и поклонения? А может быть, правду говорят отом, будто Димитрий намерен насадить в России латинскую веру? Нет, этого неможет быть! Ведь он приказал невесте провести неделю в православном монастыре,венчаться будет заново, по нашему исконному обряду… Разве он сделал бы это,если бы и впрямь был подослан иезуитами? Теперь он царь, над всеми властен,кого хочет – казнит, кого хочет – милует. Мог бы делать все, что его душеугодно. А он ведет себя именно так, как должен вести себя истинный, законныйгосударь!»

Она зажмурилась что было сил, пытаясь подавитьслезы, но они все же привычно поползли по щекам. Ох, Господи, сколько же слезона пролила за эти долгие, бесконечные годы монастырского заточения! Нопочему-то именно в последний год – самый сытый, свободный, самый вроде бысчастливый в ее жизни! – она плакала куда чаще, чем прежде. Плакалаукрадкой…

Нет, хватит прятать голову под крыло, словнокурица! Надобно непременно повидаться с братом Афанасием. Это единственныйчеловек, который знает правду, который даст ответ на мучительные вопросы. Давноследовало бы это сделать, но Марфа не находила в себе сил для этого. А теперьобрела их – под пристальным, напряженным взглядом чужеземной девушки, котораяэтим своим взором словно пытала: правду ли ты сказала всему народу своему илипросто сама поверила в то, во что хотелось верить?

А ведь она сама не знает этого! В том-то иужас, что она сама не может достоверно признать сына, которого в последний развидела двухгодовалым ребенком!

Написать Афанасию! Но… ведом ли ему самомуответ на вопрос, который хочет задать сестра? Ведь прошло больше двадцати лет!

Медведя привезли еще вчера, и ночь он провелна заднем дворе. Вокруг, за забором, бессонно лаяли собаки, задоря зверя, икогда Димитрий поглядел на него утром сквозь ограду, то сразу понял, чтотоптыгин исполнен лютой ярости и забава будет знатная! Он велел заперетьмедвежью загородку покрепче и еще поставить вокруг охотников с рогатинами. Емусовсем не хотелось, чтобы зверь вырвался в то время, когда во двор начнутвходить стрельцы. Ему хотелось, чтобы стрельцы ожидали приговора царя, глядя,как ярится голодный, обезумевший от ненависти к своим мучителям медведь.

…В ту ночь он проснулся от шума и криков.Басманов, ночевавший во дворце, прибежал в опочивальню полуодетый, с горящимиглазами. Следом прошмыгнул князь Хворостинин, но Басманов пнул его, какприблудную собаку, и молодой князь убежал, скуля и подвывая, словно и впрямьбыл побитым шелудивым псом.

Димитрий почувствовал некоторую неловкость:этот Хворостинин таскался за ним, как иголка за ниткой, чая склонить кнепотребным забавам, до коих был большой охотник. Небось решил, что еслигосударь охотно с девками кувыркается, то и ему честь окажет? Но не на тогонапал! Поначалу Хворостинин только смешил Димитрия, который в Польше, конечно,всякого нагляделся (там настолько набрались французских манер от своего бывшегокороля Генриха Анжуйского, что у многих мужчин были миньоны – молодые юноши…Молодые-то они молодые, но развратным умением дали бы фору опытному мужику).Видать, кто-то из пришедших с Димитрием поляков и приохотил слабого, от младыхногтей склонного к разврату Хворостинина к мужеложскому блуду. Конечно, егонадо было бы просто придушить (а иной раз хотелось, когда чрезмерно настойчивоначинал домогаться государевой ласки!), но нельзя ссориться с его родней,которая нипочем не была в таком несчастье виновата, а просто несла свой крест –и все.

Петр Басманов ненавидел молодого Хворостининадо дрожи. Надо быть, оттого, что смазливой рожей и повадками греховодникнапоминал Петру его собственного отца – Федора Басманова, который был равносклонен к связям и с мужчинами, и с женщинами, являясь позорищем своего родатак же, как молодой Хворостинин был позорищем своего. Во всяком случае,Басманов никогда не упускал случая дать этому стебаному миньону пинка под егоженственный зад или отвесить хорошую заушину. Нынче князьку-мужеложцу перепалои то и другое, и только потом Басманов вспомнил о том, что привело его – срединочи, полуодетого, встревоженного – в государевы покои. О, отнюдь не любовныезабавы!

– Стрельцы бунтуют, государь! –быстро сказал он. – В Кремль лезут!

– Много их? – вскочил с постелиДимитрий и натянул широкие польские шаровары.

– Около сотни. Во дворе кипят, апрорвались пока семеро, не больше. Вот не послушал ты меня, когда я просил,умолял охрану усилить!

Димитрий приблизился к окну.

– Погоди, успокойся, – попросилверного товарища. – Если б они хотели, они уже б все тут смели иразметали. Просто попугать меня пришли, да ведь меня так легко не запугаешь!