— А где вы ее нашли?

— Одну половинку отдал нам Алексей перед самой смертью. По второй он дал координаты — «Нежух», вниз, третья ступень. Ни о чем не говорит?

— Как вы сказали? Нежух? Это вроде пещера такая? Нет, я по правде понятия не имею. И вообще не было никаких половинок, карта была одна, целая, когда я отдал ему на сохранение.

— Значит, он сам порвал ее на две части. Так, что ли?

— Но зачем? Не понимаю.

— А как же вы жили эти четыре дня? — поинтересовалась Юля с намеком на восхищение. Хотя мы вроде как собирались повторить сей подвиг, потому к восхищению добавлялась жажда знаний, интерес к опыту заядлого затворника.

— Ну, я предполагал такой исход, поэтому кое-что недоедал, откладывал на будущее. Пил мало, экономил воду. Вот, моих запасов и хватило на эти дни. Последний глоток выпит за пару часов до того, как вас сюда спустили.

— Как это печально… Совсем ничего не осталось? — с робкой надеждой уточнила Юлька.

— Совсем, уж придется вам поверить мне на слово.

— Что с нами будет дальше?

— Дальше? Сначала начнет сохнуть кожа, губы будут трескаться. Появятся судороги. Затем начнутся галлюцинации. Еще через день мы ослепнем (однако в этой темноте потеря небольшая, не правда ли?), уже позже оглохнем (а вот это уже плохо). Потом — смерть.

— Боже мой! — заныли мы от безысходности.

Нам осталось всего три дня. Но каких! Нет, пускай лучше Димка пристрелит нас сегодня же. Да, я проживу на три дня меньше, зато умру без мучений, уж это он постарается. Это Разин палит в живот. Дмитрий же стреляет прямо в сердце. И контрольный — в голову. Нет, наверно, патроны пожалеет. Ладно, пусть тогда сразу в голову! Надо же, «агент для особых поручений». А мы все удивлялись ему.

Долгое время мы лежали молча, закрыв глаза и думая каждый о своем.

— Федор, а вы связаны? — спросила я.

— Нет. Я ж говорю, старуха Изергиль совсем про меня забыла. Уже похоронила на радостях.

— Тогда вы можете нас развязать!

— Да зачем вам это? Все равно ведь умрем.

— Знаете, я хочу умереть стоя! — заявила я в сердцах.

— Ну вы прямо Долорес Ибаррури! Лучше умереть стоя, чем жить на коленях, я согласен с вами. Но имеется некоторая проблема. Ваше появление вселило в меня некую оживленность, потому я сейчас разговариваю. Вам кажется, что со мной все в порядке, но это не так. — Донесся какой-то шорох, и Алехин застонал. — Видите, я даже повернуться уже не могу.

— Вас так сильно ранили?

— Порезы вроде неглубокие, но их много. Я потерял порядка литра или двух крови. Свою роль играет заточение и отсутствие питья и еды. При других обстоятельствах я бы мог еще поправиться, ходил бы, бегал бы, но нет… Вероятнее всего, что у меня не сегодня-завтра начнется заражение крови в этой грязи и пыли. — Он закашлялся. — Так что я умру быстрее вас. Впрочем, здесь довольно прохладно, так что вам не придется нюхать разлагающийся труп, вы умрете быстрее, чем я протухну, это меня радует. А вас?

— Вы величайший оптимист, Федор Алехин, — похвалила я человека ироничным тоном. — Вам так приятно постоянно говорить о смерти?

— В нашем положении ничего иного не остается. Среди вас нет священников случаем? Хоть бы помолиться напоследок.

— Отпускаю вам все ваши грехи, — пробурчала я и повернулась на другой бок. Тело уже начало затекать в таком положении. А эти поганые веревки… Ну никак не удавалось их снять, хоть я и старалась изо всех сил. Вот, блин, несчастная участь! Я мечтала умереть в бою, а не так: подпол, темнота, нет воды, нет еды, сама я связана, подруга тоже, нет никакой возможности избавиться нам от этих пут, а третий в нашей компании — заправский пессимист, который уже сам себя считает безоговорочным трупом. А дальше-то, дальше! Сухость в горле, судороги, галлюцинации, глухота, смерть. Как назло захотелось пить. А воды не было.

От жалости к себе я заревела. Подруга тут же откликнулась. Такое ощущение, точно она ждала, когда же я сломаюсь и заплачу, чтобы ей самой было нестыдно это делать.

Мы плакали и плакали, плакали и плакали, а Федор нас успокаивал, как мог:

— Да чего вы ревете, никак не пойму? Все равно бессмертие — миф. Все когда-нибудь умрут. Ничто живое не вечно. И так было всегда, и так будет всегда. Ну проживете вы не семьдесят лет, а двадцать с чем-то… Сколько вам, кстати?

— Девятнадцать, — проскулили мы сквозь обильный поток слез.

— Тем более, после двадцати уже старость начинается. Ну что за радость быть старухой, а? И складывать челюсть на ночь в стакан… А она до сих пор так делает?

— Угу.

— Вот. А вы умрете молодыми! Радуйтесь!

От этого заявления по непонятной причине плакать захотелось еще сильнее, так что мы продолжили с удвоенным рвением.

— Ой, нет! За что мне это, а? Так мне хотелось умереть в одиночестве, и на тебе! Две плаксы на мою голову. А ну кончай реветь! — хотел он приказать командным голосом, но не рассчитал свои силы, которые все иссякали с каждым вдохом, потому вышло хрипло и неразборчиво. Но мы, как ни странно, поняли и начали было успокаиваться, как вдруг он, прокашлявшись, продолжил «утешать»: — Зачем вам жить-то? Через пару лет вас обрюхатит какой-нибудь проходимец, а потом смоется. В лучшем случае вы тут же наложите на себя руки. В худшем же — пойдете на аборт. А доктора вас так почистят, что потом не то что о детях, даже о мужиках думать не сможете! И скончаетесь старыми, никому не нужными развалинами в полном одиночестве. Еще страшнее, если оставите ребенка. Дети — это ад! Маленький ребенок мешает спать по ночам. А днем-то вообще не до сна: ему надо готовить, его надо кормить с ложечки, стирать пеленки, задницу ему подтирать. А он вопит беспрестанно, вопит, а вы понять не можете, что его не устраивает. Жуть одна. А когда он вырастет — тут уж вообще вешайся! На все попытки проявить заботу о любимом чаде, он будет посылать вас на три буквы. Хорошенькое будущее, да? А потом он зарежет кого-нибудь по пьянке, и посадят его. А вам в глаза другим людям станет стыдно смотреть. И носить будете ему передачки долгие нудные годы, пока не сдохнете. Если не зарежет, то просто сопьется, продав перед этим все-все, что было нажито вашим непосильным трудом, все, что найдет в квартире. А после — и саму квартиру. И вас вместе с ней. Сам помрет на помойке, будучи бомжом.

— У меня дочка будет, — всхлипывая, сообщила веселому мужику Юля.

— Тем паче. Пойдет по твоим стопам. Обрюхатится и в лучшем случае наложит на себя руки. В худшем — см. выше.

— Да вы самый ярый циник, которого я встречала в своей уже окончившейся жизни!

— А ты дура романтичная. Где она, романтика-то? Нет ее. Кругом — деньги, деньги. И смерть.

— Вот ужас.

— А я и говорю. В таком мире мы живем. Жить-то зачем тогда?