соответствующем душевном настрое человек способен выйти за пределы своего «я» и дать вещам возможность самим говорить о себе. Солнце, Луна, звезды заговорят с теми, кто ничего не смыслит в астрономии. Невежество в науке не должно держать человека в низших и тоскливейших слоях бытия, не должно мешать ему вступить в независимые ни от чего отношения с мирозданием. Образованные толкуют о том, что человечество лишилось иллюзий (иначе говоря – погрязло в земной скуке). Но человечество не может лишиться иллюзий. Лишиться иллюзий может только отдельный человек; 2) я убежден, что основа скуки – самосознание. Растущее, властное, болезненно-высокомерное, оно – единственный соперник общественных сил (бизнеса, бюрократии, технологии, государства). С одной стороны, мы имеем мощное организованное течение жизни, с другой – единичная независимая думающая личность, гордая своим отчуждением, неприкосновенностью, способностью оставаться безразличной к чему бы то ни было – к страданиям ближних, к обществу, к политике, к жизненному хаосу. В сущности, этому автономному индивидууму чихать на все и вся. Мы сами часто толкаем его на это, но проклятие безразличия тяжелым камнем лежит на свободном до боли сознании. Оно свободно от верований и привязанностей. Космос, этика? Все это пустяки. Сознавать себя как неповторимую личность – значит быть полностью отрезанным от всего остального. «Я» – это Гамлетово царство бесконечности в зернышке песка «слов, слов, слов», пленник Дании-тюрьмы.

Таково вкратце содержание заметок, из которых, по настоянию Текстера, я должен был делать серию эссе. Но у меня не было ни времени, ни настроения. Мне приходилось часто выезжать в город, чтобы посоветоваться с адвокатами. Они в один голос твердили, что мое архисложное положение с каждым днем ухудшается. Человеку в моем состоянии следует запереться в квартире и сидеть одному. Если же не хватает силы воли, последовать совету Паскаля – выбросить ключи в окно.

Немудрено, что я искал утешения и спасения. Искал почему-то в лифтах и почему-то в виде женской фигуры. И вот еду я однажды в здании муниципалитета в лифте, дверь лифта открывается, и я вижу Ренату Коффритц. На груди у нее тоже нумерованный нагрудный знак. Мы оба – налогоплательщики, избиратели, граждане. И какие граждане! Но почему я не слышу того голоса, который говорил: «Вот она, судьба!»? Может, Рената не судьба? Женщина с головы до пят, прелестные формы, обольстительно тяжеловатая фигура для мини-юбки и детсадовских туфелек с ремешком. «Господи, помоги!» – подумал я. И еще пришло в голову: «В твоем возрасте буддисты уже размышляют о нирване». Но ничего не действовало. Может статься, она не та Судьба, которой я ждал, но тем не менее Судьба. Она даже мое имя знала. «Вы, должно быть, мистер Ситрин?»

Годом раньше я был удостоен награды клуба «Зигзаг», культурного общества чикагских банкиров и биржевиков. В члены клуба меня не пригласили, зато дали почетный знак за книгу о Гарри Хопкинсе. Тогда в «Дейли ньюс» напечатали мою фотографию. Наверное, незнакомка видела ее. Однако сказала она другое:

– Ваш друг мистер Шатмар ведет мои дела в бракоразводном процессе. Он сказал, что нам следует познакомиться.

Все, я был покорен. Как быстро она сообщила, что разводится. Ее глаза уже метали любовные и порочные стрелы в мальчишеский уголок моей души. Я почувствовал знакомый сексуальный зуд.

– Мистер Шатмар много рассказывал о вас. Он вас обожает. Даже глаза закрывает и становится таким поэтическим, когда затрагивает эту тему. Странно, правда? Он такой крупный мужчина. И еще он рассказывал про вашу невесту, ту, которая разбилась на самолете. И про вашу первую любовь, дочку доктора.

– Ее зовут Наоми Лутц.

– Необычное имя, правда?

– Да, необычное.

Мой старый приятель Шатмар любит меня, это верно, но еще больше он любит сводничать. У него страсть устраивать любовные дела других людей. Страсть эта оказалась полезной и в профессиональном отношении, поскольку прибавляла ему клиентов. В особых случаях он брал на себя все их дела: квартирная плата у любовницы, текущий ремонт ее автомобиля, счета от дантиста – чем только не занимался Шатмар. Он даже покрывал попытки самоубийства, даже похороны. Не следование закону, а устройство чужих дел – вот его истинное призвание. И мы намеревались жить активной половой жизнью до конца. Шатмар умел восхитительно украшать ее философией, поэзией, ставил пластинки с романсами, рассуждал о женском характере и старался быть в курсе стремительно меняющегося эротического жаргона молодежи. Неужели нам суждено кончить жизнь состарившимися болтунами и бабниками из комедий Гольдони? Или быть такими же, как бальзаковский барон Юло д’Эрви, чья жена на смертном ложе слышит, как ее безутешный супруг тискает горничную?

Несколько лет назад у Алека Шатмара случился сердечный удар. Это произошло в хранилище Первого национального банка. Я страшно беспокоился о нем. Как только его перевели из реанимации в обычную палату, я приехал к нему. И что я увидел, как вы думаете? Я увидел, что одеяло встопорщилось от его восставшего члена. Каждый раз, когда в палату входила сестра или нянечка, глаза его под шапкой седых, кустящихся по моде на висках волос загорались, хотя лицо у Шатмара было еще болезненно-багровое. Он поворачивался, откидывал одеяло и словно ненароком обнажался. Я приезжал, чтобы посочувствовать ему, но он плевать хотел на мое сочувствие. Глаза его смотрели зло и зорко. Наконец я не выдержал:

– Алек, хватит красоваться. Ты знаешь, что я имею в виду. Перестань демонстрировать свой прибор бедной нянечке, которая пришла подтереть пол.

– Ну и дурак же ты!

– Ладно, дурак, но ты не оголяйся.

Дурные примеры заразительны. Я говорил себе: «Бедняга Алек все еще петушится. Слава Богу, я этим не страдаю». И вот я сижу на заседании и чувствую, что у меня эрекция. Я рад, смущен, напуган. Строго говоря, мне следовало бы попросить судью освободить меня от обязанностей присяжного заседателя. «Ваша честь, я не могу сосредоточиться из-за этой великолепной особы, что сидит рядом со мной. Прошу простить мое подростковое смущение…» (Простите, ваша честь, я на седьмом небе!) Да и рассматриваемое дело выеденного яйца не стоило: некая дама требовала у страховой компании возмещения морального ущерба от столкновения такси, в котором она ехала, с другой машиной. Судоговорение было что музыка под сурдинку. Я слушал, как бьется у меня сердце.

Двумя этажами ниже я сам выступал в роли ответчика по иску моей бывшей жены о денежном возмещении причиненного ей материального ущерба. Можно было бы ожидать, что сия неприятность отрезвит меня от обольщения. Как бы не так!

Во время перерыва я поспешил на улицу Ласалль расспросить Алека об удивительной женщине. Продираясь сквозь чикагскую толпу, я чувствовал, как пересыхает в