Алека билось большое, мужественное, верное сердце, тогда как у меня, по его мнению, сердца вообще не было, разве что куриный потрох. Себя он выставлял сильным, мудрым языческим Тритоном. Но на уме у него было одно – залезть на женщину, войти в нее, выделывая всевозможные непристойные штуки. Он называл это сексуальной свободой. Но за свободу надо платить – и немалые деньги. Поэтому расходы у Алека были большие, и ему приходилось ломать голову, чтобы добывать нужные суммы. Совместить потребности и возможности – вот как стоял вопрос. Однажды он сказал: «Я начал сексуальную революцию, когда о ней слыхом не слыхивали».

Хочу добавить еще одно: чего ради я смотрю свысока на Шатмара? Мне стыдно за нас обоих. В конце концов, чтение меня кое-чему научило. Я понимаю двухвековую попытку среднего класса выглядеть прилично, сохранить этакую милую невинность, невинность Клариссы, защищающейся от посягательств циничного Ловеласа. Бесполезно! Еще печальнее открытие, что ты всю жизнь жил рождественскими, игрушечными чувствами, с венком буржуазных добродетелей, свитым вокруг твоего сердца. Мир справедливо презирает американцев за эту отвратительную черту, разглядев показную невинность в Вудро Вильсоне в 1919 году. Нас, школьников, в бойскаутских отрядах учили вежливости, доброте, чести. Нелепые тени викторианской жантильности до сих пор преследуют чикагских мальчишек, которым сейчас под шестьдесят и под семьдесят. Эта черта проявляется в Шатмаре – он верит в свое великодушие и в мое. Я благодарю Бога, что никогда не буду таким бесчувственным нахалом, как Алек. Он крыл меня на полную катушку. Я молчал, не желая затевать ссору, но потом мне это надоело, и я прервал его пустословие.

– Как ты себя чувствуешь?

Алеку этот вопрос не понравился. Он не хотел признаваться, что нездоров.

– Прекрасно. Надо только немного вес сбросить. Ты ведь не затем прибежал, чтобы справиться о моем здоровье?

– Будешь сбрасывать вес, сбрей заодно баки. А то похож на плохого парня из старых вестернов. Одного из тех, кто сбывал краснокожим плохие ружья и огненную воду.

– Ладно, Чарли, я стареющий бабник, а ты, конечно, думаешь только о высоких материях. Правда, хочешь разузнать об одной бабе – верно я говорю?

– Верно, – согласился я.

– И не стыдись этого желания. Оно по крайней мере признак жизни. А жить тебе не так уж много осталось. Я чуть было не махнул на тебя рукой, когда ты бросил Фелицию и ее роскошные буфера. Славная женщина средних лет, была бы благодарна тебе до скончания века. Она обожала тебя, а муж закрывал на это глаза. Была бы тебе женой, матерью, домохозяйкой. Кормила бы, обмывала, обстирывала, даже счета проверяла бы, не говоря уж о постели. И главное, держала бы язык за зубами, потому как замужем. Но тебе это, видите ли, не подходило, казалось вульгарным. – Глаза Алека немного потеплели. – Ладно, так и быть, устрою тебе свидание с этой молодкой. Своди ее в «Дом Палмера», угости. О деталях я договорюсь.

Если бы я был подвержен сексуальной лихорадке, Алек не раздумывая устроил бы эпидемию. Теперь у него была одна цель в жизни – уложить меня и Ренату в постель, а самому присутствовать при этом в виде ангела-хранителя. Как знать, может быть, он надеялся, что со временем эта связь перерастет в любовь втроем. У него, как и у Кантебиле, бывали странные эротические фантазии.

– Слушай сюда, – сказал он. – В дневные часы можно снять гостиничный номер со скидкой. Я зарезервировал один такой номер. Они пришлют мне счет.

– Если мы встречаемся, чтобы выпить, откуда ты знаешь, что дело дойдет до гостиничного номера?

– А это от тебя зависит. Ключи от номера будут у бармена. Сунешь ему пятерку, получишь конверт.

– На чье имя конверт?

– Не на безупречное же имя Ситрин.

– Может быть, на имя Кроули?

– А-а, старик Кроули, наш латинист. Помнишь, «Est avis in dextra melior quam quattuor extra»?

– Еще бы. «Лучше птица в пятерне, чем четыре в небе».

На другой день мы с Ренатой пошли посидеть в полутемный полуподвальный бар. Я дал самому себе клятву: последний раз! И подвел под свой идиотский поступок солидную теоретическую базу: мы не можем выпрыгнуть из Истории, она вертит нами как хочет. История определила, что только объятия позволяют мужчине и женщине познать друг друга. Вдобавок мне не терпелось выяснить, действительно ли Рената – моя судьба и живет ли в ней истинно юнгианская душа. Мне достаточно одного прикосновения, одного касания, так как женщины действуют на меня непостижимым образом. Я либо возбуждаюсь, либо заболеваю. Третьего не дано.

День выдался хмурый. С неба сеял дождь. Но ненастье искупалось свиданием. Рената пришла в пластиковом плаще, испещренном красными, белыми и черными полосами на манер дизайна Ротко. В этом блестящем негнущемся плаще она и сидела не расстегиваясь в дальней кабинке, куда отвел нас официант. Широкая шляпа с загнутыми полями довершала ее наряд. Пахнущая бананами губная помада на ее прелестном ротике подходила к ротковской полосе на плаще. Говорила Рената невпопад и мало, зато много смеялась и вскоре стала совсем бледной. Свеча в бокале, обернутом какой-то сетчатой тряпицей, бросала неяркий свет. Прошло минут двадцать, и Рената опустила голову. Лицо ее странно округлилось. Я не мог поверить, что та женщина, которую описывал Шатмар – жизнедеятельная, опытная, – побледнеет как луна в три часа ночи, после четырех порций мартини. Сначала я подумал, что она притворяется застенчивой из уважения к мужчине много старше ее. Но потом увидел, что на лбу моей спутницы выступил холодный пот и глаза, казалось, умоляли меня что-нибудь сделать, чем-нибудь помочь. До этого момента все было dejà vu, как повторение пройденного, однако сейчас я почувствовал жалость к этой молодой женщине, которой вдруг стало плохо. Я сообразил, почему Алек выбрал это питейное подземелье. Обстановка здесь буквально толкала к интимной близости. «А ты что, против?» – стучало в голове. Нет, не против, но сколько же глупости в этом «не против». Потребность любить – непосильное бремя. Если бы во Франции узнали, что я прошептал «Вот она, судьба!», как только раскрылись двери лифта, меня вежливо попросили бы вернуть орден Почетного легиона. Наиболее конструктивное объяснение происходящему подсказывал Платон: «Эрос использует мои желания, чтобы придать мне мудрости». Объяснение замечательное, философическое, но вряд ли сколько-нибудь верное (хотя бы потому, что мой Эрос угасает). Если у меня должно быть нарицательное имя, если я попал в орбиту действия сверхъестественных сил, то имя это не Эрос, а зороастрийский Ариман, властелин тьмы. Так или иначе, но пора было вытаскивать Ренату из этой дыры.

Я подошел к стойке бара и втиснулся между