целое событие, когда удается получить пропуска на «Солджер-филд». Пообедаем пораньше в «Кабачке у Комо» и катим на автобусе к стадиону. Жду не дождусь, когда увижу эти бои на льду. Визжу от восторга, когда они зубы друг другу вышибают. Нет, я, наверное, самая обыкновенная женщина, – вздохнула Наоми.

Старик Лутц назвал себя «республиканцем», его дочь – «обыкновенной женщиной», и оба имели в виду, что принадлежат к большинству американцев. Лутц радовался, что в трудные тридцатые практикует в Лупе педикюр. Наоми радовалась, что вырастила двух детей и дежурит теперь у школы. Они были довольны жизнью и друг другом и счастливы тем, что похожи. Только я как неприкаянный стоял между ними с ключами в потной ладони. От них меня отделяла и отдаляла непохожесть. Во мне, старом их знакомом, не хватало американства.

– Ну, мне пора, – сказал я.

– Может, посидим как-нибудь, попьем пивка. Мне будет приятно с тобой встретиться. Глядишь, присоветуешь что-нибудь насчет Луи. Хоть у тебя и нет хипповых детей. – Я записал номер телефона Наоми. – Папа, смотри-ка, какая у него книжечка. У тебя все такое элегантное. Ты стал вполне привлекательным пожилым джентльменом. Но не из тех, кого может привязать к себе всякая женщина.

Я пошел к нашей кабинке и поднял Ренату на ноги. На мне уже были пальто и шляпа. Я сделал вид, что мы уходим, чувствуя на себе укоряющие взгляды.

Номер со скидкой был не больше чулана, где дворники хранят свой инвентарь, и окно его выходило на вентиляционную шахту. Только такой дыры и заслуживали развратники и прелюбодеи. Рената упала в кресло и по телефону заказала еще два мартини. Я опустил жалюзи – не для того, чтобы отгородиться от любопытных взоров, ибо смотреть было некому, а потому, что мне не нравится, когда у меня перед глазами кирпичная стена. У стены стоял диван-кровать, застланный ворсистым покрывалом. Увидев это ложе, я понял, что ни за что не сумею его разложить. Но это было как вызов судьбы, от которой не уйдешь, и, значит, надо немедленно отвечать на этот вызов. Квадратные валики из пенорезины ничего не весили. Я откинул их в сторону и сдернул покрывало. Простыни были на удивление чистые. Потом я опустился на одно колено и стал шарить под диваном, чтобы выставить дополнительные ножки. Рената молча смотрела на мое напряженное покрасневшее лицо. Я шарил руками и про себя клял тех, кто делал эту колоду, и администрацию, которая дерет деньги и причиняет физические и душевные страдания своим клиентам.

– Эта штуковина вроде экзамена на умственное развитие, – сказал я.

– Как так?

– Не могу ее разложить. Провалил экзамен.

– Да? Ну и плюнь.

Диван был узкий, на одного. Однако, по правде сказать, у меня вовсе не было желания ложиться.

Рената поплелась в ванную. Я сел в кресло. Под ногами у меня был вязаный коврик, какие делали в колониальные времена. В барабанные перепонки стучала кровь. Угрюмая обслуга принесла мартини и взяла, не поблагодарив, чаевой доллар. Вернулась Рената, в том же застегнутом доверху дождевике. Она села на диван, отхлебнула мартини и отключилась. Я приложил ухо к ее груди – послушать, как бьется сердце. Нет, с сердцем, кажется, все в порядке. Но может быть, что-нибудь другое, тоже серьезное. Не следует ли вызвать «скорую»? Я начал щупать у нее пульс, тупо глядя на часы и сбиваясь со счета. Пульс был ровный, как у меня. Но лоб – холодный и мокрый от пота. Я вытер его краешком простыни и попытался представить, как поступил бы Джордж Суибл в этой чрезвычайной ситуации. Знаю, он выпрямил бы ей ноги, снял сапоги, расстегнул плащ, чтобы легче дышалось. Так я и сделаю.

Под плащом у Ренаты ничего не было. В ванной она сбросила с себя все. Расстегнув верхнюю пуговицу, я мог бы остановиться, но не остановился. Само собой, я не раз окидывал Ренату оценивающим взглядом, стараясь представить, как она выглядит без одежды. Действительность превзошла самые смелые ожидания. Мне никогда не случалось видеть такие крупные и безупречные формы. Еще во время заседаний я заметил, что крайние суставы на ее пальцах утолщены и сужаются к середине пальца. Я предполагал, что соблазнительные бедра Ренаты тоже сужаются книзу. Так оно и есть. Я чувствовал себя не соблазнителем, а ценителем красоты. Стыдливость не позволяла мне долго разглядывать роскошное тело, но я заметил, что каждый мускул – верх совершенства, каждый волосок отливал золотистым блеском, и острый, идущий изнутри женский запах щекотал мне ноздри. Я застегнул на Ренате плащ и поднял ставню. Чудесный ее аромат рассеялся, но что делать, Ренате нужен свежий воздух. Потом я собрал в ванной ее вещи, засунул их в сумку, проверил, не забыл ли нагрудный знак присяжного заседателя, и стал ждать, когда она очнется.

Впоследствии то же самое с ужасающей предсказуемостью повторялось несколько раз. Но меня можно простить хотя бы за то, что я хотел приобщиться к красоте.

* * *

И вот теперь Рената, в своей шубке, в своей замечательной мягкой фиолетовой шляпе, стянутая многоцветными шелками, высадила меня у здания муниципалитета. Ее клиентка, корпулентная особа в поплиновом пальто в горошек, пропела: «Чао, пока!» Я стоял перед стеклянно-бетонным небоскребом, перед незначительной скульптурной работой Пикассо из железок и жестянок – не произведение искусства, а только символ, идея искусства. Как похоже, подумал я, на другие идеи, которыми мы живем: не яблоко, а идея яблока, помологическая реконструкция того, что некогда было яблоком; не мороженое, а идея мороженого, вещество, напоминающее о чем-то вкусном, приготовленное из заменителей – крахмала, глюкозы, других химикатов; не секс, а идея секса или воспоминание о нем. Так и со всем остальным – с чувствами, верованиями, творениями. Размышляя на эту тему, я поднимался в лифте, желая узнать, что хотят от меня в суде, где бродят призраки равенства перед законом. Двери лифта открылись, но восклицания «Вот она, судьба!» не последовало. Либо Рената выполнила заказ, либо голосу надоело говорить.

В конце длинного широкого светло-серого коридора, у входа в зал заседаний, стоял мой адвокат Форрест Томчек и его младший партнер Билли Строул, два честных на вид обманщика. Согласно Шатмару (тому самому, кто не способен запомнить даже такое простое имя, как Кроули), мои интересы в суде представлял лучший чикагский юрист.

– Но почему я не чувствую в Томчеке надежной опоры? – спрашивал я.

– Потому что ты критикан, неврастеник и последний дурак, – отвечал Шатмар. – В этой области права никто не пользуется таким уважением и влиянием. Один из самых авторитетных людей в адвокатской братии. Они