посетителями. В другое время эти люди были бы обычными выпивохами, но сейчас их глаза казались иллюминаторами и смотрели на меня с нескрываемым укором. Подошел бармен. Между костяшками пальцев левой руки у меня была зажата свернутая пятерка, как велел Алек. Я спросил у бармена, нет ли у него конверта на имя Кроули. Он тут же выхватил купюру. Такой ловкостью отличается обслуга в больших городах.

– Какое, говоришь, имя?

– Кроули.

– Нет у меня никакого Кроули.

– Должно быть. Посмотрите еще раз, если не трудно.

– А как тебя зовут, приятель? Подскажи.

– Чарли, – выдавил я.

– Чарли, говоришь? Ага, может быть, этот – ЭС-И-ТЭ-ЭР-И-ЭН?

– Не кричите! Я знаю, как пишется мое имя, – сказал я, задыхаясь от злости.

«Долболоб Шатмар! Вечно что-нибудь перепутает. Ну а я-то хорош, доверяюсь ему».

Кто-то сзади дернул меня за рукав. Я обернулся и увидел улыбающуюся женщину средних лет – полноватую, высокогрудую, курносую. Она вопросительно глядела на меня, молча признавая, что годы изменили ее. Но чтобы так измениться?

– Слушаю вас.

– Не узнаешь? А ты все такой же, Чарли.

– Никогда не знал, почему в барах экономят электричество.

– Наоми, твоя школьная подружка.

– Наоми Лутц?!

– Как хорошо, что я тебя встретила!

– Как ты оказалась в этом баре, в этой гостинице?

Одинокая женщина в баре – это, как правило, проститутка. Но Наоми была слишком стара для этого ремесла. И разве возможно, чтобы моя девочка стала ночной бабочкой?

– Я тут с папой. Он вышел. Каждую неделю привожу его из дома для престарелых в центр. Ты же знаешь, как он любит Луп.

– Доктор Лутц, только подумать!

– Да, жив и здоров, правда, годы берут свое. Мы с ним смотрели, как ты с этой молоденькой. Извини, Чарли, но вы, мужчины, несправедливы по отношению к нам, женщинам. Но ты молодец. Папа часто говорит, что напрасно помешал нашей юношеской влюбленности.

– Это было больше чем влюбленность, Наоми. Я был без ума от тебя. – Понятно, какая это несуразица – прийти в бар с одной женщиной и объясняться в любви другой. Но я любил Наоми и невольно сказал чистую правду. – Знаешь, Наоми, я иногда думаю, что испортил себе жизнь из-за того, что не сумел удержать тебя. Я стал тщеславным, хитрым, глупым и безвольным. В пятнадцать лет я мечтал каждый день обнимать тебя. Даже смерть была бы не страшна, если бы мечта сбылась.

– Ох, Чарли, расскажи это своей бабушке! Ты всегда так интересно говорил, правда, иногда страшные вещи. А женщин у тебя было – не перечесть. Видно по тому, как ты обхаживаешь в кабинке спутницу.

Мне было приятно услышать старую поговорку. Прежде всего она остановила поток моего красноречия, совершенно бесплодного. И во-вторых, освободила меня от гнета впечатления, сложившегося в полутьме бара. Возникло оно из представления, что после смерти, когда безжизненное тело начинает разлагаться, превращаясь в неорганическое соединение, душа пробуждается к новой жизни. Мне показалось, что я умер и попал в какое-то темное место наподобие этого бара, где снова встречаются те, кто любил друг друга при жизни, где есть и то, и другое, и третье, как и на земном пути.

В руке у меня были зажаты ключи от номера со скидкой. Я знал, что должен поскорее вернуться к Ренате. Если она по-прежнему тянет мартини, то и на ноги не поднимется. Однако надо дождаться доктора Лутца. И вот наконец он тащится из туалета – слабый, лысый, курносый, как и дочь. Из самодовольного законопослушного обывателя двадцатых годов он превратился в развалину, по-старомодному обходительную. Лутц требовал не просто уважения к себе, он настаивал, чтобы его звали доктором, хотя практиковал лишь педикюр и держал два кабинета – дома и в городе. Если к нему обращались «мистер Лутц», он впадал в ярость. Очарованный врачеванием, он лечил всевозможные ножные хвори. Если Лутц управляется со стопой, почему не добраться до колена? Помню, как я ассистировал ему, когда он накладывал серо-буро-малиновую мазь собственного приготовления на ноги женщины, работавшей на Национальной кондитерской фабрике. Кожа на ногах у нее была покрыта маленькими язвочками. Я держал склянку и бинт, а Лутц втирал снадобье, пробавляясь профессиональными шутками-прибаутками. Я ждал прихода этой женщины, потому что она приносила своему спасителю пышный зефир и шоколадные батончики в коробках из-под обуви. Я вспоминал об этом и чувствовал шоколадный вкус во рту. Затем я вижу себя во врачебном кресле доктора Лутца, вьюга за окном затемняет клиническую белизну кабинетика, в руках у меня «Иродиада». Расстроенный участью обезглавленного Иоанна Крестителя, я иду в комнату Наоми. Мы были одни в доме. Стягиваю с нее голубую махровую пижаму, и она сидит в чем мать родила. Воспоминание об этом запечатлелось в моем сердце. Я знал Наоми до донышка. Мое чувство к ней жило в каждой клеточке ее существа. Из-за этой страсти доктор Лутц поймал меня в свои сети. Я был у него как Иаков у Лабана. Мне приходилось выполнять его мелкие поручения и мыть его «оберн», небесно-голубой автомобиль с белыми шинами. Я обкатывал его водой из шланга и протирал тряпками, а доктор Лутц стоял рядом в спортивных штанах и покуривал сигару.

– А, Чарли Ситрин, рад, рад тебя видеть, – сказал старый джентльмен. – С большими людьми общаешься? – Голос у Лутца был такой же – тонкий, лирический, но какой-то пустопорожний. Казалось, его обладатель физически не в состоянии сказать что-нибудь дельное. – Хотя я и республиканец еще со времен Кулиджа и Гувера, но я гордился тобой, когда Кеннеди пригласили тебя в Белый дом.

– Эта молодая женщина – твое очередное увлечение? – спросила Наоми.

– Честное слово, я и сам не знаю… Ну а ты-то как поживаешь, Наоми?

– Так себе. Неудачный брак, муж бросил меня. Но ты это, наверное, знаешь. Тем не менее воспитала двух детей. Кстати, тебе не попадались статьи моего сына в «Юго-западном городском вестнике»?

– Нет, не попадались. Но если бы и попались, я бы не догадался, что автор – твой сын.

– Он написал о пристрастии к наркотикам. Пагубность этой отравы он на себе испытал. Хорошо, если бы ты прочитал статьи и сказал свое мнение. Дочка у меня умница. Но вот с ним беда.

– Наоми, милая, сама-то ты как?

– Живу понемногу. Друг у меня есть. Часть дня дежурю на уличном перекрестке. Школа наша на людном месте стоит.

Старик Лутц был занят своими мыслями.

– Жаль все-таки… – неопределенно протянул я.

– Ты о чем? О нас с тобой? Нет, не жаль. Я бы не выдержала твоего умничанья. Предпочитаю спорт. Особенно футбол по телику люблю смотреть. Или хоккей. Это для нас