Ведь он свой обход совершает не в полном параде и верхом на коне, со стражею вокруг и факельщиками впереди, но переодетый то купцом, то солдатом, то муфтием. Он ходит и смотрит, все ли в порядке в городе.

Поэтому по ночам у нас все в городе необыкновенно вежливы со всяким дураком, на которого случайно натолкнешься в темноте. Это так же легко может быть калиф, как какой-нибудь бродяга из пустыни, а ле́са довольно вкруг Багдада, чтобы проучить за ошибку».

Так говорил купец и, как не стремился Саид успокоить отца, он все же был рад случаю повидать Багдад и знаменитого Гарун-аль-Рашида.

Через десять дней они приехали в Багдад.

Саид любовался на великолепие города, тогда в полной силе процветания. Купец пригласил его к себе в дом и Саид с радостью согласился; тут только, среди толкотни людской, пришло ему на ум, что, кроме воздуха да воды в Тигре, вряд ли найдется здесь что-либо даровое.

На следующий день он только что оделся и собирался выйти, не без удовольствия сознавая, что даже в Багдаде, пожалуй, обратит на себя внимание своим пышным воинственным нарядом — как Калум-Бек вошел в его комнату. Он лукаво оглядел молодого человека, погладил себе бороду и заговорил: «Все это прекрасно, молодой человек! Но что же вы думаете из себя предпринять? Вы, насколько мне чудится, большой мечтатель и ни мало не думаете о завтрашнем дне. Или, может, у вас достаточно денег, чтоб жить сообразно такому дорогому наряду?»

— «Видите ли, господин Калум-Бек!» — сказал застенчиво юноша и покраснел. — «Денег у меня собственно совсем нет, но вы, может быть, одолжите мне немного, чтоб доехать до дома; отец мой, конечно, тотчас же вышлет».

— «Отец твой, молодчик?» — воскликнул Калум-Бек. — «Мне кажется солнце опалило тебе мозг. Ты воображаешь, что я действительно поверил твоей нелепой сказке, что отец твой богат, что ты единственный сын: и как на тебя напали арабы, и как ты жил у них и все такое. Меня и тогда злила твоя наглая ложь и бесстыдство. Я знаю, что в Бальсоре все богатые люди — купцы и я со всеми имел дела, и, конечно бы, слышал о каком-нибудь Бенезаре, будь у него хоть крохотное состояние. Значит, или ты наврал, что из Бальсоры, или отец твой просто бедняк и гроша медного нельзя тебе поверить. А потом это нападение в пустыне? Слыханное ли дело, с тех пор, как мудрый Гарун-аль-Рашид своим словом укрепил торговые дороги по пустыне, чтоб шайка разбойников осмелилась напасть на караван и увести в плен людей? Наконец, это было бы известно, и нигде по всему пути и даже здесь в Багдаде, куда стекаются люди со всего света, нигде ничего подобного не слышно. Значить, все это ложь, отъявленная ложь, молодой бесстыдник!»

Бледный от гнева, Саид пытался перебить речь злого старика, но тот не унимался, кричал вдвое громче и неистово размахивал руками. «А третья ложь, наглый лгунишка, это насчет Селима. Селима знает всякий, кто только слыхал о разбойниках, и Селим известен как самый безжалостный и страшный изверг, а ты смеешь утверждать, что убил его сына и он тебя не растерзал в клочки. Ты болтаешь такие невероятные небылицы, будто Селим защищал тебя от всего племени, держал в своей палатке и отпустил без выкупа, вместо того, чтоб повесить тебя на первом дереве. И это тот, кто вешал проезжих просто ради удовольствия посмотреть, как они будут корчиться? Ах, ты отчаянный обманщик!»

— «Клянусь душою своею и бородою Пророка, что я сказал истинную правду», — воскликнул юноша.

— «Как! Ты клянешься своею душою?» — кричал купец, — «своею черною, лживою душою? Да кто тебе поверит? И бородою Пророка, ты, мальчишка безбородый? Да кто тебе поварит?»

— «Конечно, у меня нет свидетелей, продолжал Саид, — но ведь вы нашли меня связанным и брошенным в пустыне?»

— «Это еще ничего не доказывает», — сказал тот. — «Ты одет как богатый разбойник; легко могло случиться, что ты напал на более сильного и тот одолел и связал тебя».

— «Хотел бы я посмотреть на того, который один или даже вдвоем одолеет меня и свяжет, разве что аркан на голову накинут!» — возразил Саид. — «Где вам на своем базаре знать, что может один человек, владеющий оружием. Но вы спасли мне жизнь и я должен быть вам признателен. Но что же теперь намерены вы делать со мною? Если вы не поддержите меня, мне придется милостыню просить, а у себе равного я просить не стану, значишь, мне придется обратиться к калифу».

— «Вот как?» — с усмешкою промолвил Калум-Бек. — «Ни к кому не удостоите обратиться, кроме к нашему всемилостивейшему калифу? Это, что называется, благородное нищенство! Ей, ей! Порассудите, однако, молодой человек, что дорога к калифу идет мимо верного Мессура, моего двоюродного брата, и что достаточно мне шепнуть слово, чтоб обратить внимание каммерария на вашу чудеснейшую способность врать. —Но мне жалко молодости твоей, Саид. Ты еще можешь исправиться, из тебя еще может путное выйти. Я возьму тебя к себе на базар в лавку; прослужи у меня год и если ты не пожелаешь дольше оставаться, я выплачу тебе что следует и отпущу на все четыре стороны. Ступай тогда в Бальсору или Алеппо, Медину или Стамбул, или хоть к неверным — мне все равно. До обеда даю тебе время на раздумье; хочешь — отлично; не хочешь — вычислю тебе по дешевой цене расходы по путешествию, место на верблюде, еда и пр., расплачусь твоими вещами и вытолкаю за дверь. Можешь идти тогда просить милостыни у калифа или муфтия на базаре, или у мечети».

С этими словами скряга удалился. Саид с презрением посмотрел ему вслед. Он был страшно возмущен низостью этого человека, который намеренно завлек его в дом, чтоб воспользоваться его беспомощным положением. Он попробовал, нельзя ли убежать, но окна были с решетками, а двери на замке. Наконец, после долгого колебания, он решил на первое время принять предложение купца и прослужить у него в лавке. Ему собственно ничего другого не оставалось; даже, если б ему удалось