духовника. Священник-иезуит по имени Эдме Пиро был настолько же чувствительным и чутким, насколько Мари была гордой и хладнокровной. В сущности, он был столь нежным созданием, что, по его собственным словам, терял сознание при виде крови. Вид Мари, которая к тому времени очень исхудала и была совершенно обречена, сразу тронул его сердце.

Как и Брианкур до него, Пиро отчаянно хотел, чтобы Мари раскаялась. Удивительно, но Мари готова была это сделать. Проведя некоторое время за разговорами со священником, Мари заявила, что хочет дать суду полное признание. Там она во всеуслышанье наконец признала, что убила отца и братьев. Возможно, надеялась таким образом избежать пыток.

К сожалению, она не поведала суду ничего нового. Все надеялись, что убийца раскроет сообщников, какие-то мрачные тайны, важные имена.

По городу начала распространяться паранойя по поводу отравлений, и власти были в ужасе от неуловимости и коварства такого рода преступлений. Они опасались, что даже после смерти Мари ее яды продолжат убивать.

В конце концов, в письменном признании она упоминала, что продала флакон с ядом другой женщине, которая хотела убить мужа. Кто знал, где еще расцветет эта сеть женского зла?

И вот пытки начались. Мари раздели донага и уложили спиной на деревянную дыбу. Лодыжки привязали к полу, а руки – к стене позади. Палач начал заливать ей в горло воду. После каждой дозы она кашляла и задыхалась, а ей задавали вопросы.

«Господи! Вы меня убьете! – рыдала она. – А я ведь сказала правду». Ей в горло залили еще больше воды. «Вы меня убьете!» – снова взвыла она. Дыбу приподняли, ее тело растянулось еще больше: настала очередь необычного вопроса. «Господи, вы меня разорвете! – пронзительно кричала Мари. – Господи, помилуй! Господи, будь милосерден!» Лодыжки и запястья начали кровоточить, а вода продолжала поступать, но ла Бренвилье ни в чем больше не желала признаваться. Она хрипела, что не станет говорить ложь, «которая погубит ее душу».

После четырех с половиной часов пыток истязатели поняли: если у Мари и остались какие-то мрачные тайны, она унесет их в могилу.

Так что ей велели готовиться к смерти и отослали обратно к духовнику.

По-видимому, страшные и оскорбительные пытки пробудили частицу пламени в ее душе. Накануне вечером она была смиренна перед Пиро и полна раскаяния, а теперь была разгневана только что пережитым унижением и тем, что еще предстояло пережить. По пути на эшафот Мари ждал позор публичного покаяния, а затем, после смерти, ее прах развеют по ветру – немыслимый исход для горделивой маркизы. Пиро так старался вновь вызвать раскаяние, что разрыдался. Спустя час его увещеваний и слез Мари тоже заплакала.

Казнь скандальной ла Бренвилье стала весьма громким событием, и на ее бесславное шествие пришли посмотреть многие парижские аристократы. Подъехала крошечная замызганная повозка, которой предстояло доставить женщину на эшафот. На пути к повозке Мари прошла мимо кучки дворян, которые пробрались в тюрьму, чтобы хотя бы одним глазком взглянуть на одиозную маркизу. Им было любопытно, осталась ли она той самой девушкой, с которой они танцевали, играли в карты и пили ледяное шампанское. Теперь она была босиком, в грубой белой рубахе и с красноречиво висевшей на шее петлей.

Поездка через весь Париж, где на нее смотрело еще больше представителей аристократии, где все кричали, что она заслуживает смерти, была невероятно унизительным испытанием для женщины ее положения. Пиро, внимательно за ней наблюдавший, видел, как она буквально трясется от гнева и обиды. «Лицо у нее напряглось, брови сдвинулись, глаза сверкали, рот скривился, и весь вид ее говорил о крайней озлобленности». Слепок этого ужасного момента увековечен на портрете руки Шарля Лебрена и сегодня находится в Лувре. Это безжалостный, цикличный образ человеческой порочности – убийца, идущая на смерть.

Вся процессия двинулась к Нотр-Даму, где Мари пришлось выйти из повозки и совершить публичное покаяние. Она опустилась на колени, держа в руках зажженный факел, и провозгласила: «Я признаюсь в том, что из мести и злобы отравила отца и братьев, а также пыталась отравить сестру, чтобы завладеть их имуществом. И я прошу прощения у Господа, короля и своей страны». Позднее Пиро писал: «Некоторые говорят, будто она замялась перед тем, как произнести имя отца, но я ничего подобного не заметил».

На эшафоте палач сбрил Мари волосы и разорвал на ней рубаху, обнажая шею и плечи. Пиро пытался ее успокоить, нашептывая на ухо молитвы, а вокруг опускались и поднимались волны неистовствующего рева толпы. Палач закрыл маркизе глаза, и она стала послушно повторять слова молитвы вслед за Пиро, и тогда в воздухе сверкнул длинный меч. Мари замолчала.

Пиро почувствовал подступившую к горлу тошноту. Он подумал, что палач совсем промазал, потому что, хотя Мари и молчала, она все еще стояла на коленях прямо, склонив голову на плечи. Однако уже через пару мгновений голова соскользнула с шеи, а тело рухнуло вперед. Палач обратился к Пиро: «Отличный удар, да?» После этого он сразу сделал щедрый глоток вина. Пиро исполнил просьбу Мари и начал читать над ее кровоточащим телом католическую покаянную молитву de profundis: «Из глубин бездны взываю к тебе, Господи!»

Мы будем дышать ею

Ла Бренвилье мертва, Париж объят ужасом, шокирован и взволнован. «Случай с мадам де Бренвилье совершенно душераздирающий, я давно не слыхала о столь жестокой женщине, – писала одна парижская сплетница другой. – Источником всех ее преступлений стала любовь». Поскольку Мари ничуть не скрывала сексуального аппетита, выставляя роман с Сент-Круа напоказ, ее современники естественным образом зацепились за историю прекрасной маркизы, взявшейся за отравления во имя любви.

Любовь и ее родные сестры, похоть и одержимость, с незапамятных времен считаются «источником» женских преступлений в самых разных архетипах: ревнивая любовница, отвергнутая возлюбленная, безумная Офелия, сектантка из шайки Мэнсона. Любовь превращает историю не просто в романтичную, но даже приятную. В конце концов, это экологически чистое пламя. Любовь может вести к разрушениям, однако по своей сути должна быть истинной и благородной. Равно как и французские аристократы по своей сути считались хорошими. Если за источник преступлений Мари брать любовь, это будто бы сводит на нет самую страшную часть ее злодеяний или, по крайней мере, делает их более социально приемлемыми. Хорошей аристократке позволено немного съехать с катушек, когда дело касалось любви, особенно к человеку вроде Сент-Круа, кичившемуся псевдонаучными достижениями и пытавшемуся превратить неблагородное вещество в золото.

Сегодня мы понимаем: несмотря на распространенные сплетни, маркизу вела на преступления вовсе