имел за плечами уголовное прошлое, а против него выступала разъяренная аристократка. Шансов не было. Его признали виновным, не дожидаясь, пока он сам в чем-то признается, и исходя исключительно из «домыслов и предположений». 24 марта 1673 года судьи приговорили его к смертной казни с предварительной пыткой, носившей название «обычных и необычных вопросов».

Это вариация пытки питьем. Жертве зажимали нос, тело растягивали на дыбе, а в горло заливали обильное количество воды – для необычных вопросов вдвое больше, чем для обычных. После ла Шозе ждала ужасная пытка так называемым испанским сапогом. Между двух досок помещалась нога допрашиваемого. Эти доски были внутренней частью станка, давящего на них по мере погружения в него деревянных кольев, которые вбивал в специальные гнезда палач. Пластины «сапога» сжимались, дробили плоть и кости.

Во время пыток ла Шозе отказался говорить, но, как только его вытащили из «сапога», признания полились рекой. (Судя по всему, при пытках это обычная история: само облегчение приводило к настоящему потоку признаний.) Затем мужчину привязали к колесу, избили железными прутьями и оставили в страшных мучениях истекать кровью. Такой вид смертной казни известен как колесование.

Колесо с привязанной к нему жертвой устанавливали на шест, который напоминал что-то вроде креста, и приговоренный умирал, обратив лицо к небу.

Мари удавалось избегать правосудия еще ровно три года и один день после того, как ла Шозе приговорили к смерти. Маркиза колесила по всей Европе, вынужденная жить на скромные суммы, которые ей присылала сестра – та самая, которую Мари когда-то планировала убить. В 1675 году она скончалась, и Мари пришлось самостоятельно бороться за выживание. В конечном счете она сняла комнату при женском монастыре в Льеже, который был забит французскими солдатами. Чудовищная ошибка! Вскоре до парижских властей дошел слух, что печально известная ла Бренвилье скрывается в монастыре, и к ней нагрянули гости.

Пока Мари волокли обратно в Париж, где ее ждал суд, она несколько раз пыталась покончить с собой, глотая булавки и битое стекло. Если в безмятежные дни ее любви с Сент-Круа о ней говорил весь город, теперь она стала еще более знаменитой. Начали распространяться слухи, будто женщина пыталась сесть на кол, засунув между ног острую палку. Вот что писал мадам де Севинье один из друзей: «Она палку засунула – угадайте куда! Не в глаз, не в рот, не в ухо и не в нос, и даже не в турецкой манере [анально]. Угадайте же куда!» Ла Бренвилье столько лет крутила роман у всех на виду, что теперь даже слухи о попытках самоубийства рисовали ее в гиперсексуализированном свете. Но дикое дитя распутного Парижа осталось в прошлом. Мари было сорок шесть лет, на ней было клеймо, и она совершенно выбилась из сил.

Когда маркизу арестовали, в комнате обнаружилась кипа бумаг – письменное признание. Как и возлюбленный, Мари отчаянно пыталась облегчить муки совести.

В этом письме она обвиняет себя в «аномальных и чудовищных преступлениях». Она убила отца, братьев, позволила ла Шозе погибнуть на колесе за ее преступления, пыталась отравить одного из детей, думала о самоубийстве, сожгла амбар, замышляла убийство сестры и пыталась отравить мужа. В какой-то степени она публично кается во всей своей грешной жизни. «Я обвиняю себя в том, что стала причиной скандала, – пишет она. – Я обвиняю себя в том, что не чествовала отца и не оказывала ему должного уважения».

Она признается, что родила от Сент-Круа двоих детей, а еще одного – от двоюродного брата, что лишилась девственности в возрасте семи лет с братом, что совершала инцест «трижды в неделю, а всего, возможно, триста раз».

Она также заявляет, что, отдавшись Сент-Круа, сама себя погубила.

Вот так, одним махом Мари пытается отвлечь нас от своих преступлений беспрецедентными заявлениями об инцесте. По крайней мере один историк предположил, что за ними скрывалась история о жестоком обращении в детстве. В то время эти заявления лишь укрепили репутацию ненасытной и похотливой женщины.

Однако, читая признание сегодня, мы сталкиваемся с портретом отчаявшейся, безутешной женщины, потонувшей в раскаянии и обстоятельно роющей себе могилу: от неуважения к отцу она переходит к его убийству, от убийства братьев к интимным отношениям с ними, от создания «скандала» к провоцированию пыток и смерти злосчастного мелкого преступника. В суде она все отрицала, заявив, что была не в своем уме, когда писала: в растрепанных чувствах, в лихорадке, совсем одна в чужой стране.

Поскольку Мари была женщиной, занимавшей в обществе высокое положение, суду нужны были веские доказательства, чтобы признать ее виновной, а компрометирующего «признания» оказалось недостаточно. Против нее дали показания множество свидетелей, и среди прочего многие говорили о ее одержимости ядами. Одна женщина заявила, что Мари как-то напилась на званом ужине и гордо хвасталась коробкой с ядами, хохоча: «Вот месть врагам; пусть эта коробка мала, но в ней скрыты настоящие сокровища!» Какой-то мужчина слышал, как Мари сказала Брианкуру (ох уж эта парижская машина сплетен!), что существуют «способы избавиться от неприятных ей людей». Однако показаний все равно недостаточно, чтобы вынести обвинение. А потом в суде появился человек, который знал о ее преступлениях все: сам Брианкур.

Бывший любовник Мари давал против нее показания в общей сложности восемнадцать часов. Он рассказал суду все: как вместе с Сент-Круа они убили ее отца и братьев, как она просила помочь с убийством сестры и невестки, как замышляла его убийство со спрятавшимся в шкафу Сент-Круа. Мари слушала с пугающей надменностью и твердила, что Брианкур – пьяница и лжец. Когда тот зарыдал: «Я ведь много раз вас предупреждал, мадам, о ваших выходках и о вашей жестокости, о том, что своими преступлениями вы себя погубите», Мари назвала его трусом. В зале суда все были глубоко поражены ее сверхъестественным, бездушным спокойствием, но показания Брианкура наконец позволили признать ее виновной.

Мари действительно представляла собой то еще зрелище: невозмутимая, хладнокровная, гордая. Она вновь и вновь все отрицала, хотя ее жизнь «безжалостно препарировали» прямо у нее на глазах.

Чудовищность преступлений вызвала у присутствующих бурю эмоций (в какой-то момент даже судьи плакали), но сама Мари сидела «с гордо поднятой головой, а голубые глаза сохраняли безжалостную ясность».

16 июля 1676 года судьи признали ее виновной и приговорили к пытке питьем в надежде, что она раскроет имена соучастников. После этого ее должны были обезглавить. В каком-то смысле приговор милосердный – могли бы сжечь заживо.

De Profundis

Мари назначили