Впрочем, центр Магадана выглядел вполне благопристойно, дажепо тем временам шикарно: пятиэтажные дома на пересечении проспекта Сталина иКолымского шоссе, дома с продовольственными магазинами, аптека, кинотеатр,построенный японскими военнопленными, школа с большими квадратными окнами,особняк начальника Дальстроя, генерала Никишова, где он жил со своей всесильнойхозяйкой, «младшим лейтенантом Гридасовой», монументальный Дворец культуры сбронзовыми фигурами на фронтоне – моряк, доярка, шахтер и красноармеец, «те,что не пьют», так о них говорили в городе.

Заключенные своим унылым шествием этого прекрасного центране оскорбляли. Они втекали в город по боковым улицам и на проспекте Сталинапоявлялись уже в том месте, где каменных домов не было и где начиналиськварталы деревянных, но еще приличных двухэтажных бараков вольнонаемногосостава. Розовые и зеленоватые бараки, похожие на куски постного сахара.

Заключенные любопытными и не всегда русскими глазамисмотрели на эти домики, на тюлевые занавески и горшки с цветами. Возможно, этимирные домики в конце их дальнего пути удивляли и немного обнадеживали их. Ещеболее приятен, должно быть, был им вид детского садика с грибками-мухоморами, сгоркой в виде слона, с качелями, с крокодилами, с зайцами – вся эта мирнаякартина, на которую с фасада благосклонно взирал атлетически сложенныйЗнаменосец Мира Во Всем Мире.

Затем колонны следовали мимо ТЭЦ, мимо городской цивильнойбани, мимо Заваленного каменным калом рынка, где пяток якутов торговали жиром«морзверя», то есть нерпы, и мороженой голубикой, мимо новой группы жилыхбараков, жилищ ссыльных и бывших зеков, уже не покрашенных, не новеньких, акосых и темных, как вся лагерная судьба.

Наконец, появлялись сторожевые вышки санпропускника, и наплацу перед этим учреждением следовала команда сесть на корточки.

Колонна приземлялась на карачки и замирала. Вертухаи совчарками и винтовками наперевес, словно чабаны среди отары, разгуливали надразномастными головными уборами, среди которых мелькали европейские шляпенки иконфедератки, потрепанные пилотки других неведомых малых армий и даже клетчатыекепи.

Когда Толя утром, в предрассветной мгле, шел со своейокраины в центр, в школу, навстречу ему текли эти колонны, одна за другой.Слышалось шлепанье сотен подошв, глухой неразличимый говор, окрики «ваньков»,рычание собак. В глухой синеве проплывали белые пятна лиц, иной раз в глубинеколонны кто-нибудь затягивался цигаркой и освещались чьи-то губы, кончик носа иподбородок.

– Не курить! Шире шаг! – рявкал «ванек» и длястраху щелкал затвором.

Обратно, из школы, Толе было по пути с заключенными: ихбарак стоял еще дальше санпропускника, под самой сопкой. В эти дневные часы онясно видел лица заключенных и ловил на себе их взгляды.

В первые дни после приезда с материка он ничего не понимал иприставал с расспросами к маме, к Мартину и тете Юле: что это за люди вколоннах, бандиты, враги народа, фашисты, почему их так много? Взрослыеотмалчивались, щадили нежную душу юного спортсмена, врать не могли – сами ещевчера шагали в таких колоннах.

Впоследствии Толя привык к заключенным и перестал ихзамечать, как пешеход в большом городе не замечает транспорта, когда идет потротуару.

Голова Толина уже была занята обычными школьными делами,делами ранней его юности: влюбленностью в магаданскую аристократку, полковничьюдочь, Людочку Гулий, переводами из Гете в ее честь, баскетболом в ее честь, атакже образом раннего Маяковского, поразившего воображение.

…черный цилиндр и плащ с поднятым воротником, вызывающийвзгляд, нервические губы… «футурист Владимир Маяковский, электровелографияСамсонова 1913 год Казань»…

Я крикну солнцу, нагло осклабившись:

На глади асфальта мне хорошо грассировать!

Толя шел по скрипучим деревянным тротуарам проспекта Сталинапружинистым шагом, легко и свободно, спортсмен и одновременно футурист, иодновременно обычный советский школьник, а вовсе не последыш змеиной вражьейсемейки, не яблоко, что падает недалеко от яблони…

Впоследствии он понял, с каким отвращением терпела их насебе земля Дальстроя, какое странное милосердие проявлял к ним до поры довремени любимый сын этой земли, город Магадан.

Они писали сочинения на вольные темы: «В человеке все должнобыть прекрасно», «Нам даны сверкающие крылья». В окно смотрели четверобронзовых, «которые не пьют». Люда Гулий, как пони, покачивала челкой, грызлаколпачок авторучки. Сердце Толи Бокова (секретного фон Штейнбока) екало отприлежания. Какая удивительная школа! Какое счастье! Повсюду уже давным-давновведено раздельное обучение, мальчики отделены от девочек, а Толик сидит втепле и уюте, пишет про сверкающие крылья, и совсем недалeко от него морщитсяот призрака гнусного лебеденка – «пары» – божественная Людмила Гулий, дочьполковника из УСВИТ а (Управления северо-восточных исправительно-трудовыхлагерей).

О юность, юность, золотые карнавалы! Гремящий джаз-оркестрполитических зеков, знаменитый тенор-гомосексуалист пятнадцатилетним сроком,мелькающая в вальсе, с задумчивостью пони, Людочка Гулий в белом платье. Ах,если бы и мог подсунуть ей свои «сверкающие крылья» и взять на себя еечудовищный бред по теме «Образ Печорина, лишнего человека своего времени», ах,если бы я мог ее спасти! Как этоужасно – в аристократических семьях Магадана задвойки бьют! Офицерским ремнем, с оттяжкой по божественным и вполне уже зрелымягодичкам! Украсть ее! Сбежать с ней прочь от этих издевательств! Стать для неевором, налетчиком, золотоискателем!

Толик был весьма странно одет. Ноги его были обтянутыбрюками дедушки-фармацевта, дудочками образца 1914 года. На плечах болталсяпиджак, сшитый по заказу Марти-нал из венгерской офицерской шинели в мастерскойкарантинного ОЛПа лучшим портным румынского города Яссы. Пиджак был толстый, снакладными карманами, со шлицей сзади, с вислыми плечами. Толик и не подозревал,что одет но самой последней американской моде. Он стыдился своего костюма изавидовал аристократам класса, в их коротких пиджачках и широченных брюках изткани «ударник».

Однажды Толик шел по коридору школы в столовую и вдругувидел в солнечных лучах тонкую фигурку Люды Гулий. Они были совсем одни вогромном коридоре и сближались.