Как все-таки мне хотелось не отличаться от других, жить вэтом сталинском мире и обманывать самого себя сочинениями на «вольную тему»,баскетболом, молодецкими драками с сыновьями тюремщиков и влюбленностью в ихдочерей, не считать себя парией в этом сталинском мире, принимать и лозунги, иложь, и вождя как первозданные ценности, бояться анкет и не обращать вниманияна колонны подневольной рабочей силы.

В шестнадцать лет я был уже законченным рабом в рабскоммире, но хотел быть рабом среднего ранга, обычным рабом, как все. Признать себяотверженным в этом мире, рабом низшей категории значило обрести какую-то долюсвободы, почувствовать хотя бы запах свободы, запах чуждости этому миру, запахриска, жить с вызовом. Организм юного спортсмена этого не хотел.

Иногда я видел призраки свободы: то океанский ветер залеталвдруг в горловину Нагаевской бухты, то вдруг чьего лицо в толпе поражаломимолетной дерзостью, то странная звезда зависала над снежной бескрайнейтюрьмой, то строчки – «помните, вы говорили, Джек Лондон, деньги, любовь,страсть…».

Быть может, в 1949 году Магадан был самым свободным городомРоссии: в нем жили спецпоселенцы и спецконтингент, СВЭ и СОЭ, националисты,социал-демократы, эсеры, католики, магометане, буддисты… люди, признавшие себянизшими рабами и, значит, бросившие вызов судьбе.

Однажды Толик бродил, бормоча стихи в честь своей Лорелеи,по трущобному району города, так называемому «Шанхаю». Мела пурга, вой ее былединственным звуком в округе. Внезапно Толя услышал голоса и смех, доносящиесяиз-под земли, и прямо под ногами у себя увидел полоску света. Перед ним был люкпарового отопления. Квадратный дощатый щит люка был приподнят, именно из-поднего и проникали в метельную ночь голоса и смех.

Толя нагнулся и увидел под землей целую колонию людей,лепившихся вертикально и горизонтально вдоль горячих труб, словно подводныйкоралл. Кто дремал, а кто курил, иные ели консервы, кто-то пил черный итягучий, как ликер, напиток из горлышка чайника. Некий господин в галстукечитал книгу. Две женщины, раздетые до лифчиков, сердито, но не безнадежнобранились. Чуть в стороне компания, образовав собой подобие морской звезды,играла в карты. Старуха кашеварила на керосинке. Юноша вычесывал из густойшевелюры вшей на газетный листок и там их щелкал ногтем. Сидящая рядом с нимсобака тоже боролась с паразитами, но на свой лад. На самом низком уровнемаячили раздвинутые колени, там, кажется, совокуплялись. Ужас подземного бытане смущал никого. Напротив, Толику показалось, что все эти люди блаженствовалив своем убежище.

Позднее он узнал от Мартина, что яма эта называется «Крым» ив ней освобожденные из лагерей зеки ждут парохода на материк. В городе естьнесколько таких тепловых ям, и, в самом деле, люди в них отнюдь не страдают:после лагерей там вполне хорошо.

– А может быть, там и до лагерей хорошо? – спросилтогда Толя Мартина. Тот ничего не ответил, лишь улыбнулся.

Мартин отбывал уже третий срок по статье 58, пункты 7 и 11,групповая контрреволюционная террористическая деятельность. Такая же статьябыла и у Толиной мамы, но она уже закончила свой десятилетний исправительныйкурс и теперь являлась как бы свободным гражданином, обычной (обычной, Толя!)кастеляншей в детском учреждении.

– Мама, за что сидит Мартин? – спросил как-то Толяв начале своей колымской жизни.

Не было более дурацкого вопроса в Магадане. Даже гэбэшникиникогда не спрашивали «за что?». Нормальный деловой вопрос ставился иначе –«какая статья?».

У вас какая статья? Пятьдесят восьмая? Это и так видно. Апункты какие? ПеШа и десятый. Легкие пункты. Вы счастливец. Так разговаривалимежду собой люди.

Мама задумалась, а потом искоса быстро взглянула на Толю инемного смутилась, когда тот поймал ее быстрый вороватый взгляд.

– Видишь ли, Толя, у Мартина очень твердые убеждения, ион слишком доверчив, никогда не скрывает своих взглядов.

– Что же в этом плохого? – удивился Толя.

– Ах, Толя! – И столько было досады и боли в этомвозгласе мамы.

Юноша молчал, дожидаясь вразумительного ответа.

– Ну, и вообще, – промямлила мама, – ведьМартин немец, немец Поволжья.

– А! Тогда ясно! – вскричал мальчуган и тут жепрекратил дальнейшие расспросы. Разгадка оказалась простой: родился немцем, нуи сиди!

Нынешний период в жизни Мартина был сущим блаженством. Вотуже полгода, как его расконвоировали. Он мог свободно выходить за зону ипередвигаться по городу в индивидуальном порядке, что и делал с утра до ночи,врачуя офицерские семьи модным гомеопатическим методом.

Он ходил по городу быстрым напряженным шагом, плотный, вчерном пальто и шляпе, с акушерским чемоданчиком в руке, всегда готовыйразомкнуть свои тонкие уста и одарить желающего яркой крупнозубой улыбкой.

У него была внешность настоящего врача, хорошего настоящеговрача, он и был настоящим врачом, что называется От Бога. Он зорко смотрел навстречных, подмечая их недуги, и всегда охотно присоединялся к томнопроплывающим в своих мехах магаданским аристократкам и к простеньким людишкам,охотно говорил со всеми о болезнях, никогда не прерывал страждущего, авыслушивал его до конца. Он сиял, когда встречал вылеченных им людей, и онходил по этому опасному городу уверенно, но и начеку, всегда готовый ко всему:к приятным новостям, но и к унижениям. Так, наверное, ходил крепостнойархитектор Воронихин среди своих построек.

Ночевать, однако, Мартину приходилось в карантинном лагере,в четырех километрах от города. Застукай его патруль в городе после отбоя,схлопотал бы четвертый срок.

Итак, не замечая заключенных, в пучине горя, шел Толяалмазным зимним вечером к черной сопке, под которой был его дом.

Попутно тянулся к санпропускнику длинный женский этап.Навстречу этапу маршировал из бани взвод японских пленных под красным флагом ис пением «Катюши».

Необычный внешний вид, а также усвоенное советскими людьми сдетства представление о несчастных «народах Азии» помогали японским солдатамобманывать начальство. Едва их собиралось больше пяти человек, как онивыкидывали красный флаг и заводили «Интернационал» или «Катюшу». Вот ведьклассовое чутье, умилялись золотопогонные генералы МВД, сразу разобралисьзарубежные пролетарии, кто враг, а кто друг. Японцы маршировали по городу безконвоя и пели, пели, не закрывая ртов.

Как вдруг при встрече с женским этапом пение прекратилось.

– Мадама, русска мадама, – захихикали японцы.

– Ох, желтенького бы мне сейчас, – услышал Толярядом глубокий женский вздох.