всматривается в свое отражение в воде, Галина Сергеевна вдруг говорит: «Коля, а вы совсем себе не нравитесь, да?» «Да», – растерянно признался я. Она качнула головой: «Очень видно… А вы поймите, Нарцисс не красавец. Никто не знает, какой он был. Просто он впервые увидел себя в отражении, и оно ему понравилось. Это не значит, что он красивый. Вот, попробуйте сейчас…»

Мы подошли к зеркалу, встали перед ним. Уланова провела по своим глазам, я – по своим. «Проведите рукой, посмотрите, какая у вас нежная кожа, какие красивые ресницы… Ваш взгляд, когда вы видите свое отражение и понимаете, что вы увидели самое прекрасное, что есть на земле, зрители по вашему взгляду должны почувствовать ваш восторг…»

Изобразить восторг по собственному поводу у меня не получалось. Галина Сергеевна сказала: «Помните, в „Ромео и Джульетте“ сеньора Капулетти подталкивает дочь к зеркалу. „Посмотри на себя, ты повзрослела“, – говорит она Джульетте. Я рассматривала себя в зеркале, прихорашивалась, отворачивалась и вдруг руками ощущала свою грудь, поднимала глаза в зеркало… видела всю себя, другую, новую, а потом взгляд куда-то в себя, и… занавес закрывался. Вот этот взгляд – надо было показать, что Джульетта первый раз осознала, что она уже не девочка, что она стала девушкой. И для того, чтобы понять это состояние… Мы, когда выпустились из школы, всю ночь гуляли по городу. Поехали на Каменный остров, бродили по берегу Финского залива. Тут солнце стало всходить, я поняла, что вот с этим восходом начинается новая жизнь, что я перестала быть ребенком! И каждый раз в Джульетте, стоя перед зеркалом, я вспоминала это солнце и те чувства, которые меня тогда охватили…»

Вот так Галина Сергеевна меня учила. Потом мы с ней придумали один момент, которого у Владимира Викторовича не было, когда у Нарцисса появляется на пальце капля. И в этой капле он видит себя, начинает любоваться этой капелькой, вернее, собой в капельке. И, когда он отряхивает руку, капелька падает, с этой капелькой уходит его жизнь. Нарцисс наклоняется к воде, хочет себя поцеловать – и всё, его нет.

Работа над «Нарциссом» – стала каким-то необыкновенным, удивительным временем в моей жизни. Потом помощница по хозяйству Улановой – Т. С. Касаткина – мне рассказала: «Однажды Галина Сергеевна вернулась домой. Я вышла с ней поздороваться и вдруг вижу, что на стуле небрежно брошен ее плащик. Я так удивилась. Галина Сергеевна всегда такая аккуратная. Заглядываю в комнату, а она стоит у зеркала и как будто пританцовывает. Увидела меня, повернулась и говорит: „У него своя пластика! Я вообще не могу понять, как он так делает!“ Она, Коля, настолько была увлечена вашими репетициями, что говорила об этом все время».

Потом, когда Улановой не стало, Б. А. Львов-Анохин, с которым она близко общалась в последние годы, говорил, что Галина Сергеевна была очень увлечена работой над «Нарциссом». «Складывалось ощущение, – сказал он, – как будто Уланова сама готовит эту роль».

Галина Сергеевна переосмыслила миниатюру Голейзовского, создав совершенно новый образ. Я думаю, что Голейзовский на нее за это не обиделся бы. «Нарцисс» стал для Улановой ее «Реквиемом». Это была последняя роль в ее жизни…

53

Когда работа над «Нарциссом» закончилась, Уланова решила, что я должен танцевать этот номер под рояль, потому что Васильев вначале под рояль танцевал. Приходим к Гордееву, и Галина Сергеевна начинает ему объяснять, что я должен танцевать в Австрии, в Граце, под рояль. Гордеев в ответ начинает ей объяснять, почему на концерте в Граце рояль нельзя вывезти на сцену, что там идет перемена, так составлен концерт, и так далее и тому подобное. В общем, Вячеслав Михайлович долго эту ситуацию обрисовывал. Уланова стояла, внимательно его слушала – она ему так сочувствовала…

А я сзади Галины Сергеевны стою. Я в этом кабинете нахожусь только потому, что она так захотела, но права голоса у меня, естественно, нет. А Гордеев все продолжает рассказывать, почему нельзя рояль, рассказывает подробно про работу операторов, концерт собиралось снимать австрийское ТВ… А Уланова ему сочувствует… Она ему так сочувствовала! Просто она вошла в его положение и вышла. И когда он закончил свою двадцатиминутную тираду, Уланова сказала ему только одну фразу, абсолютно ледяным тоном и с ледяным взглядом. Она умела, у нее момент переключения от «льда» к «теплу» был мгновенный. Она сказала: «Я поняла, да, да, да. Рояль будет стоять на сцене, да!» Взяла меня за руку, и мы ушли.

Я провожал ее до раздевалки, Уланова остановилась и сказала: «Запомни: всего, что должно быть на сцене, – надо добиться!» Рояль, естественно, на сцене в Граце стоял.

Уланова в Грац не поехала, хотя собиралась. Семёнова поехала. Приезжаем с ней на репетицию, Марина мне говорит: «Пойду-ка я посмотрю в зал, что Галка наделала с тобой». Станцевал, прихожу к ней: «Что скажете, Марина Тимофеевна?» Семёнова, не без ехидства: «Она сама ханжа и из тебя ханжу сделала. Но ты танцуй, танцуй, тебе идет!»

У Марины как у педагога-репетитора были совершенно другие принципы работы. Если Уланова шла, как со мной в «Нарциссе», от материала, Марина Тимофеевна любила идти против материала. Она видела, например, что ее ученица – танцовщица лирического плана – к таким балетам, как «Дон Кихот» или «Раймонда», не способна, и наперекор ее природе начинала готовить с ней «Дон Кихота». Марине было интересно, используя эту природу, придумать такой ход, что у балерины все получалось оправданно и выглядело блестяще.

Когда Семёнова стала готовить с Галей Степаненко «Жизель», а потом «Сильфиду», все недоумевали и даже посмеивались. Галя была крепкая, во всех смыслах, очень земная танцовщица. А придя на спектакль, мы испытали шок, потому что это было придумано гениально. Но! Эта гениальность «держалась» в исполнителе до тех пор, пока рядом находилась Семёнова. Эта картина без ее участия существовать не могла! Марина обладала удивительным даром, эффект ее присутствия менял многие вещи.

Перед отъездом в Грац у нас с Мариной Тимофеевной произошла и такая история. Вывесили составы на «Спящую красавицу», pas de deux Голубой птицы и принцессы Флорины мне предстояло танцевать со Степаненко. Гале это очень не понравилось. Она уже являлась народной артисткой, а тут я – молодой мальчик, к тому же яркий, не подходивший ей по форме, и держал я тогда не очень уверенно…

Галя подошла, когда мы к Семёновой вместе стояли, она чувством такта никогда не отличалась: «Я с ним танцевать не буду!» «Я здесь решаю, кто с кем танцует», – ответила Марина, выписывая нам совместную репетицию, – мальчик, после класса репетируем!» Когда надо было подчеркнуть что-то важное, она называла меня «мальчик».

Прихожу