ответил Илья Григорович и, подойдя, зажёг конфорку под сковородой.

Он сел на четвереньки и полез под стол, долго гремел там чем-то и, в конце концов, кряхтя, вылез оттуда с банкой солёных огурцов и помидоров. Затем, подмигнув мне, он забрался куда-то глубоко в шкаф и вынул оттуда бутылку с мутным напитком.

— Пока моя отлучилась, давай-ка мы с тобой, Игорёк, хряпнем за знакомство.

Я протестующе замахал руками.

— Нет, Илья Григорович, мне нельзя…

— Почему нельзя? Больной, штоль?

— За рулём я, Илья Григорович…

— Тююю… за рулём, — насмешливо сказал старик. — Да у нас тут гаишников-то нет. Не обижай старика, доедешь потихоньку.

С этими словами Илья Григорович поставил на стол два стакана, предварительно смахнув с них пыль куском полотенца, и налил в оба до середины. Потом подумал и свой долил доверху.

— Ты за рулём, тебе поменьше, — пояснил он.

Потом снял с плиты шкворчащую сковородку с картошкой и поставил её на подставке на стол.

— Вилки давай, — потребовал он. — Вон в том ящике.

Пока я доставал вилки, он ловко открыл банку, ударив по крышке запястьем.

— Огурчики, помидорчики, картофан… ну давай, Игорёк, за знакомство.

Старик лихо опрокинул в себя стакан и поставил его на стол. Затем закрыл глаза, задержал дыхание и тихо выдохнул через рот, поднеся к носу рукав. Свободной рукой нанизал на вилку помидорину прямо из банки и тут же отправил её в рот. Посмотрел на меня:

— А ты чего греешь? Пей давай!

Я послушно вылил в рот свои полстакана. Самогон был крепкий, градусов под семьдесят. По примеру Ильи Григоровича закусил помидоркой, затем налёг на картошку.

— Лопай, лопай, — сказал Илья Григорович. — Равняй морду с жопой…

И тут же налил по второй. Выпили.

— Тебе ехать далеко? — спросил он, съев помидор.

— В Каюжное, — ответил я.

— Ой, да тут пешком идти два часа. Я туда в молодости к девкам бегал, — поведал Илья Григорович, и глаза его приобрели мечтательный оттенок. — Эх… была у меня, помню, Светка оттуда…

— Это какая Светка? — раздалось из сенцов. — Юдина?

Старик чуть не поперхнулся. В дом вошла Анфиса Васильевна с сумкой.

— Только я за порог, как он тут уж квасит! — ругнулась Анфиса.

— Бабка, не воюй! — возмутился Илья Григорович. — Я не квасить, а гостя встренуть.

Анфиса Васильевна сняла со стола пустую бутылку.

— Хорошо ты встренул. И как успел-то? За полчаса.

И стала выгружать продукты из сумки.

— Автолавка раз в неделю, а то и в две приезжает, — сказала она, обращаясь ко мне. — Так что первым делом хлеба набрать на неделю, потом круп каких, если закончились…

— И сейчас ездит автолавка? — удивился я.

— Да, а чего ей не ездить? Дорогу-то нынче, конечно, размыло после зимы, но проехать можно.

Я ничего не понимал. Мир погибает, а тут автолавка ездит.

— Ты парень-то семейный? — спросила Анфиса.

Я замялся.

— Нууу… в общем, да, семейный, — сказал, решив, что нашу с Люсей жизнь в последние полгода вполне можно считать законным браком — загсов-то нет.

— Как звать жинку-то? — спросил Илья Григорович.

— Люся, — ответил я.

— Люся-аа? — обрадовался старик. — Эх, вот помню…

— Да чего ты помнишь, старый? — перебила его тётка Анфиса. — Лезь-ка лучше в погреб, подними гостю мешок картошки с собой — гостинец его Люсе. Да солений каких ни то. Небось к весне своё-то всё кончилось. А мы всегда держим запас года на два, — пояснила она, глядя на меня.

Илья Григорович поднялся со стула и откинул половик на полу. Затем он снял доски, накрывающие подпол, за ними — второй слой досок и, захватив со стола свечку в стакане и спички, спустился вниз.

Сначала он выставил на пол пять банок с соленьями, несколько банок с компотом, а ещё через пятнадцать минут выбрался из погреба, таща за собой мешок с картошкой. Я подскочил, чтобы ему помочь.

Затем я перетаскал всё в машину и вернулся попрощаться с гостеприимными хозяевами.

— Редко к нам гости ходят, — пожаловался Илья Григорович. — Давай-ка, старуха моя нас на память щёлкнет…

Он резво убежал в глубь дома и через минуту вернулся с допотопным фотоаппаратом. «Зоркий» — было написано на кофре рыжего цвета.

— Сын занимался, — грустно сказал дед. — Погиб в Афганистане, а фотоаппарат остался… на память.

После паузы старик обратился ко мне:

— Так, становись вон туда, я прицелюсь, а уж на кнопку Анфиса нажмёт.

Илья Григорович вручную выставил расстояние, диафрагму и выдержку (я так даже и не сумею — привык к автоматике) и, передав камеру Анфисе Васильевне, встал рядом со мной. Анфиса Васильевна нажала на спуск.

— Ну вот… плёнка закончится, поеду в посёлок, мне там проявят и напечатают, — довольно сказал Илья Григорович. — Через месяц заезжай, возьмёшь фотографию.

«В какой посёлок он собрался?» — подумал я, но промолчал.

Пора было уезжать, я двинулся к выходу.

— Езжай, голубчик, — сказала тётка Анфиса и перекрестила меня. — Только выпимши-то, не гони, осторожно… — напоследок сунула мне в руку батон пшеничного хлеба. — Держи, а то когда ещё в ваше Каюжное что завезут.

Дед пожал мне руку и, подмигнув, сунул во вторую бутылку, а в карман куртки ещё одну.

— Выпьешь завтрева за наше здоровье. Да жинку угости. И в гости приезжайте! — крикнул он вслед.

Садясь в машину, я разглядел подарки: в одной бутылке был самогон, а во второй, похоже, наливка — насыщенно-красного цвета, наверное, вишнёвая.

Уже смеркалось, и остаток пути я проехал в темноте. На выезде успел заметить перечёркнутый знак «Хорошёвка», название запомнил. Как обычно немного заплутал по незнакомой местности и когда подъехал к дому, шёл уже восьмой час вечера. У Егора, единственного из нас, были механические часы, благодаря чему мы ориентировались во времени в течение дня.

Все удивились тому, что я вернулся с продуктами. Когда я рассказал о том, что буквально в десяти километрах езды отсюда живут люди, у которых есть электричество, газ и даже приезжает автолавка с продуктами, это вызвало шок. Да и я тоже не мог понять, как это может быть.

— У них там такой дворик… — сказал я, — это просто ностальгия. В моём