ребенка. И все же признавать, будучи родителем, что и у тебя случаются сожаления, сомнения, моменты колебаний, почему-то категорически нельзя.

Родителям, особенно женщинам, не полагается выражать ничего, кроме любви, довольства, счастья и удовольствия от новой идентичности. Сам акт произведения на свет ребенка, как принято считать, дочиста соскребает с нас другие, более грязные, сложные эмоции типа гнева и возмущения. Нам полагается отрицать, подавлять, игнорировать или отвергать их, выставляя на их место пухлое и спокойное лицо материнской уверенности. Это, я знаю, не дает многим даже отважиться стать родителями; на них слишком давит необходимость быть надежными, стабильными, авторитетными фигурами. Они не видят для себя места в этом море спокойного, неконфликтного, непринужденного, абсолютно естественного, детоориентированного блаженства.

Но, друзья мои, я здесь, чтобы сказать: людям свойственно не только ошибаться, но и сомневаться, ненавидеть, сожалеть и отчаиваться.

Люди, в особенности мужчины, не находят себе места от дискомфорта, когда говоришь о подобных вещах. За признанием женщины в таких эмоциях, как страх, раздражение, побуждение причинить кому-то боль или бросить кого-то, обычно следует этакое задушенное, ерзающее молчание. А когда она еще и мать, все становится в десять раз хуже.

Вот попробуйте расскажите незнакомому человеку, что вчера вечером вам пришлось крикнуть в разодранный воплями ночной воздух: «Забери у меня этого ребенка, пока я не врезала ему по лицу!» – и в ответ он нервно рассмеется, отведет взгляд и попытается сменить тему.

Ответьте кому-нибудь на стандартное «как дела?» признанием: «Сегодня утром мне хотелось бросить ребенка в лесу и уйти» – и собеседник аж с лица спадет.

Напишите кому-нибудь, что во время очередного трудного кормления или попытки уложить чадушко спать вы время от времени представляете, как раздираете доски голыми руками и окровавленными зубами – и незнакомые люди со всех концов света начнут наперебой писать, что вы опасны и безумны.

Как сказала моя подруга, журналистка и мать Сайма Мир, «людям не нравится разговаривать о тлеющей ярости, которую испытывают женщины. Словно разговор о ней заставит ее проявиться в физической форме». Но, как мы знаем, верно обратное. Разговор о яростных чувствах – лучший предохранитель от перехода к физическому насилию. И поверьте, в женщинах полным-полно гнева. Мы ощущаем ярость, ненависть, жестокость, гнев, курсирующие по телам, наверное, не реже, чем мужчины. Мы жаждем сражаться, уничтожать, жечь и разорять; мы воображаем разрушение, страдания и смерть. Разница лишь в том, что столетия социального научения поощряли мужчин выпускать наружу гнев с помощью кодифицированного, а затем индустриализированного насилия, такого, например, как агрессивные виды спорта, война, пьяные драки и мелкие преступления. А женщин за выражение этих же чувств стыдили и лишали доверия. Нас учат, будто женский гнев почему-то неестественен, даже «неженственен». В результате ярость уходит внутрь, загнивает или перерождается в какую-нибудь другую деструктивную, нездоровую эмоцию. Если бы я стыдилась своей ярости в ту ночь, когда плакал мой ребенок, я бы ее скрывала. Я бы хранила ее, как грязную тайну. Я трактовала бы ее как признак, что, наверное, не гожусь в матери. Я заталкивала бы ярость вглубь, пока, наконец, она не взорвалась бы, подобно вулкану, под чистым давлением отрицания. Потому что она бы непременно взорвалась. Гнев всегда вылезает наружу.

Слава богу, я не стала молчать. У меня было достаточно так называемых «интрузивных мыслей», чтобы понимать механику явления – когда воображаешь, как швыряешь ребенка о стену. Они были у меня столько, сколько я себя помню. В школе я воображала тетрадки, рассекающие мое глазное яблоко, или снимала маленькие воображаемые фильмы о том, как расплющиваю себе пальцы дверью в коридоре. Психоаналитическое объяснение таково: воображая насилие, высвобождая ярость в фантазии, устраивая разуму «генеральную репетицию» поступка, вы наращиваете мышцу сопротивления.

Чем больше позволяете себе чувствовать эти бессознательные желания – проткнуть язык гвоздем, воткнуть лезвие ножа в шею лучшей подруги, толкнуть незнакомца под автобус, – тем больше шансов даете сознательному разуму противиться данному импульсу. Ваше тело пробует переживание на вкус, в то время как разум от него обороняется.

Проще говоря, необходима практика. Эти видения могут быть, по крайней мере отчасти, просто побочным продуктом особенного химического баланса мозга. Некоторые исследователи возлагают вину на ложное срабатывание миндалины – той части мозга, которую мы считаем ответственной за реакцию «борись или беги».

Честно говоря, причины появления этих мыслей мне не так интересны, как способы с ними совладать. У меня всю жизнь случаются мгновения невысказанной жестокости, насилия и опасности, они мелькают в сознании, как нарезка кинематографических ужасов. Но я ни разу до этой минуты не совершала насильственных действий. Я никогда не прыгала с борта теплохода, не наблюдала равнодушно, как на сына падает древесный сук, когда я несу его в слинге, не сидела сложа руки, пока он вылезает из окна высотного здания, и не въезжала на велосипеде в реку, пристегнув его к задней раме. Но, воображая такие вещи, я настораживалась и начинала внимательнее относиться и к его безопасности, и к своим страхам, чтобы уберечь обоих от опасностей. Признание и изложение вслух чувств кипящей жестокости, катастрофического ужаса и убийственной ярости – главная защита от соблазна воплотить их в жизнь. Кроме того, это умение делает женщину бесценным союзником для любой другой – матери или бездетной, – ощущающей те же соблазны и боящейся их.

Так что, пока наждачка каменной усталости вгрызалась в мои кости, ребенок уворачивался от предложенной груди, извиваясь, как преступник на электрическом стуле, а вес ответственности ложился на сердце чугунной цепью, я сделала то, что делала много раз и «до», и «после»: позвонила матери. Держа младенца на сгибе локтя, я подождала три гудка, пока ее голос, как растопленное сливочное масло, не потек по линии связи. Моя мать.

– Мам, я не могу, – простонала я, и голос идеально сочетался с ввинчивающимся в мозг ревом сына. – Я не могу! Он никак не перестает плакать, и мне хочется просто бросить его на пол.

Не промедлив ни секунды, она ответила:

– Просто подожди меня, милая. Я еду. Скоро буду. Разбуди Ника. Отдай ему ребенка и просто жди.

В два часа семнадцать минут ночи моя мама на тридцать третьем году своего материнского фиаско все еще была готова идти сквозь зимний ночной дождь и успокаивать меня. Конечно, она готова! Она ведь обнимала, укачивала, успокаивала меня бесконечно в те темные декабрьские ночи моего первого месяца жизни. Она заботилась обо мне, пока не валилась с ног. И поэтому между нами образовались узы, намного превосходившие простую привязанность. Я знала,