предложил Ельцину присоединиться к нему на трибуне Мавзолея во время торжеств, и тот согласился. В своей речи советский лидер вновь рассуждал об «идеалах Октября», ругал «экстремистские силы» и говорил об «уникальной роли русских» в достижении политической стабильности и успехе перестройки. Военный парад также прошел без происшествий. Затем Горбачев и Ельцин пересекли Красную площадь, чтобы присоединиться к народному митингу. Приветливо улыбаясь, они возглавили шествие. Перед Мавзолеем Горбачев, Ельцин и другие возложили венки в память об основателе советского государства, после чего вернулись на трибуну. На короткое время главные действующие лица зарыли топор войны[475].

Мероприятие омрачил только один инцидент. Слесарь из Ленинграда, взвинченный атмосферой ненависти в стране, пришел на Красную площадь с обрезом. Он хотел убить Горбачева, чтобы расчистить путь для всенародных выборов нового демократического лидера СССР. Мужчина пристроился к демонстрации и в пятидесяти метрах от Мавзолея прицелился в голову Горбачева. Оказавшийся поблизости сержант милиции успел отвести ствол и предотвратил покушение. Незадачливого преступника арестовали офицеры КГБ, а впоследствии он попал в психиатрическую клинику. Сержанта наградили медалью и билетом на концерт[476]. Последующие демонстрации протеста прошли мирно. «Демократическая Россия» провела митинг рядом со штаб-квартирой КПСС. Вот как его описал британский посол: «Обычная интеллигенция… все, как всегда, говорят достойные вещи и ничего не делают». Во второй половине дня, когда у Мавзолея уже никого не осталось, оппозиция устроила большое шествие на Красной площади. К нему присоединился Ельцин, и толпа восторженно приветствовала его, скандируя: «Ельцин! Ельцин!»[477] Россияне были разделены на разные лагеря, как никогда со времен революции и гражданской войны, но никто не хотел насилия.

На следующий день Горбачев встретился с Джеймсом Бейкером и заверил его, что празднование Ленинской революции продемонстрировало поддержку «молчаливым большинством» закона и порядка[478]. Это был уход от реальности – сепаратистские процессы в Союзе усиливались. В Киеве на официальной демонстрации всеобщее внимание привлекала группа активистов с антикоммунистическими лозунгами и желто-синими флагами независимой Украины 1918 года. В Минске произошли стычки между милицией и участниками Национального фронта Белоруссии. В Молдавии национальный фронт решил выйти из состава СССР и присоединиться к Румынии, что вызвало протесты русского меньшинства. Грузия, прибалтийские республики и Армения полностью отменили празднования. В Азербайджане и Таджикистане действовал режим военного положения. В Литве и Эстонии советские военные прошлись маршем по столичным Вильнюсу и Таллину. Прибалтийские парламенты осудили это действо, назвав его «демонстрацией устрашения» и «нарушением суверенитета»[479].

На протяжении 1990 года Горбачев не раз получал и упускал шанс вернуть власть – для себя и для центрального государства. Существовало окно возможностей – пусть и мимолетное, чтобы запустить системную рыночную реформу на всю страну при сохранении государственного контроля и с выработкой новых регулирующих механизмов. Но для этого требовались дальновидность, воля и удача, которых руководству СССР не хватало. Неспособность советской, а также и российской политической элиты найти общую дорогу к выходу из экономического кризиса, популистский хаос и отсутствие ощутимой поддержки Запада привели к тому, что окно захлопнулось, едва успев открыться. Это роковым образом сказалось на будущем единой государственности. Ощущение экономической обреченности СССР стало главным фактором дальнейшего усиления сепаратизма.

Глава 6

Левиафан

Пока люди живут без общей власти, <…> они находятся в состоянии, которое называется войной, а именно в состоянии войны всех против всех.

Томас Гоббс. Левиафан, 1651

Еще до наступления зимы 1990 года люди из окружения Горбачева начали жить с ощущением грозящей катастрофы, которую они не могли предотвратить. Шаталин, Петраков и другие реформаторы настаивали, что любые экономические реформы невозможны, если их не поддержит российский парламент. Рыжков и Лукьянов призывали к отмене «антиконституционных» декретов республиканских Верховных Советов. Рыжков впал в истерику: «Мы, так сказать, изучали: через хаос приходит диктатура. Приходит! И она придет, если мы сейчас ничего не сделаем!»[480] Председатель Совета министров, должно быть, имел в виду Томаса Гоббса, который писал об этом в трактате «Левиафан» во время Английской революции в семнадцатом веке. Мысль Гоббса, однако, была неоднозначной: анархия могла привести к диктатуре или к социальному соглашению враждующих групп. Горбачев решительно стремился к последнему.

В конце 1990 года западные средства массовой информации стали писать о «правом повороте» Горбачева, который был вынужден опираться на старые элиты – госаппарат, ВПК, армию, КГБ и руководство партии. Однако свидетельства того, что творилось внутри этих групп, были ненадежны и основаны большей частью на слухах. Никто детально не изучал взгляды и предпочтения ключевых элит, на которых держался государственный строй. Эта глава посвящена исследованию «правого поворота» изнутри. Действительно ли советский лидер боялся ответного удара от ключевых сил распадающегося государства? И правда ли, что представители этих сил вынудили Горбачева повернуть к авторитарному правлению?

ОБРЕЧЕННАЯ ПАРТИЯ

В конце 1990 года КПСС все еще собирала взносы с 16 миллионов членов, но три миллиона ее уже покинули, и это было только началом обескровливания партии. Посетитель здания на Старой площади, где располагался аппарат ЦК КПСС, вряд ли мог заметить какие-либо перемены. Охрана КГБ все еще стояла у каждого входа гигантского комплекса, спецбуфеты по-прежнему предлагали деликатесы по смешным ценам (представляя разительный контраст с пустыми прилавками магазинов), те же чиновники сидели в просторных кабинетах за массивными дверями, обитыми деревом, и предлагали посетителям сушки с чаем. Но власть обитателей кабинетов в значительной мере перекочевала в другие институты. Большинство членов Политбюро и секретариата, избранные на съезде КПСС в июле 1990, были новыми и малоизвестными людьми. Когда делегаты съезда голосовали за некоторых из них, то поворачивались к коллегам, чтобы спросить: «А кто это?»[481] Новый партийный заместитель Горбачева Владимир Ивашко, старался понять, что он должен делать и чем руководить в новых условиях. Учитывая, что в каждой из пятнадцати советских республик была независимая компартия, КПСС больше не представляла собой монолит. «Наша задача, – инструктировал Ивашко свой аппарат, – стать мозговым трестом, координационным центром»[482]. Центром чего и кого? Новые члены Политбюро и секретариата переживали кризис идентичности.