Уход их объяснялся многим: ударами армии Петра Кавасила, беспорядками в горных районах Болгарии, нехваткой припасов. Лемк верил, что и его люди внесли свою лепту. Он был уверен, что именно действия их отряда — многочисленные стычки, уничтожение обозов и диверсии в горах — заставили султанскую армию ослабить хватку в этих краях.

На пути к Никополю им довелось не раз пересекаться с отрядами иностранных солдат, обосновавшихся в отвоёванных городах. Вид их повседневной жизни вызывал у людей Лемка то ли раздражение, то ли досаду. Чужаки вели себя не как защитники, вернувшие землю её жителям, а как захватчики, продолжающие грабёж.

Савойцы и их наёмники умудрялись обложить местных налогами, выбивая дополнительную часть на собственные нужды. Они беззастенчиво устанавливали свои порядки, обращаясь с местными как с побеждёнными. Из окон домов, в которых они квартировались, раздавался пьяный хохот. В переулках то и дело слышались крики, да и мелкие ромейские и болгарские торговцы явно не могли расслабиться, чувствуя в чужаках постоянную угрозу.

Пока добирались до места, узнавали новости не самые приятные новости. Нигде об этом неофициально не объявляли, но слух несся по стране со скоростью лесного пожара — произведена порча монеты!

Когда в казне не осталось средств, а солдаты стали требовать своего, император отдал приказ, который лишь на время решал проблему. Теперь в каждом громмо куда меньше серебра и гораздо больше меди.

Монеты разошлись по рынкам и лагерям, и сначала никто ничего не заметил. Но вскоре торговцы, приглядываясь к новому серебру, стали просить расплачиваться старыми монетами. Новые серебро темнело быстрее обычного, а на весах монеты стали подозрительно лёгкими. Поняв, чем им платят, в лавках стали расти цены.

Недовольство росло, и слухи о том, что монету «испортил» сам император, быстро разошлись. Казна пополнилась, но доверие к власти обесценилось вместе с её деньгами.

Появились сведения и о Георгии Ховрине. В Большом дворце было объявлено что в гости к императору прибыл его дальний родственник. Со временем его и других, живых или погибших в скрытой и явной борьбе за трон стали называть «Μακρινοί συγγενείς» — дальние родственники, макрин сингенис, оставив только первую часть — Макрин или Макрины.

Дукс новосозданной провинции Мезия Антон Конталл встретил Теодора так, как встречают людей, которых не ждали, но от которых трудно отделаться. Взгляд, полный едва скрытого раздражения, и тон, полный превосходства, не оставляли сомнений: разговор этот был для него обременительной формальностью.

— Вас утверждают на должности гемилохита, — произнёс он, словно выносил приговор. — Сотня человек под вашим командованием. Симеон вас проводит. — указал он на человека возле себя.

Для Лемка это стало откровенным ударом. Он еле сдержал раздражение. А Конталл продолжал:

— Траян Лазарев, Евстафий Фотиад, Марк Галани, становятся протодекархами, — продолжал дукс, скользя взглядом по бумагам. — Сидир Мардаит, и эти… Евх и Юц — десятниками. Остальных ваших людей мы распределим по другим турмам и друнгариям.

Слова о «распределении» звучали как упоминание о скотине, что отправляют в разные загончики. Лемк почувствовал, как кровь прилила к вискам, и, невзирая на всю очевидную опасность, позволил себе возразить:

— Простите, господин, но мы сражались вместе, и мне казалось, что имею право…

Дукс поднял на него глаза. Холодный взгляд человека, привыкшего, чтобы его слушались без вопросов.

— Право? — повторил он. — Вас никто в звании друнгария не утверждал. Вы слишком много себе позволяете. Скажите спасибо, что вас за это не судили.

Теодор почувствовал, как слова словно били по нему пощёчинами.

— Столь высокое звание, — продолжал дукс с акцентированной медлительностью, — может занимать человек знатных кровей. Либо состоящий на верной службе не менее двадцати лет. А не как вы — за пару лет из рядовых пытаетесь добраться до верхов.

Лемк сжал зубы, чтобы не сказать лишнего. Всё его существо кричало о несправедливости, но он знал, что спорить бесполезно. В этой комнате правила диктовал дукс, а он, Теодор Лемк, был лишь одним из тех, кто должен был подчиняться.

— Йованна…

— Женщина в звании протодекарха! Вы с ума сошли! Взять её не то что командовать людьми, а даже солдатом… солдаткой… Это навлечь позор на славные традиции великой армии! Её место в обозе, штопать дыры, варить похлебку для воинов и согревать им постель. Даже не заикайтесь о ней в моем присутствии!

Казалось бы — живи и радуйся. Для выходца из самых низов, достигшего звания, о котором многие и не мечтают, это был повод для гордости. Денег хватало, чтобы не думать о завтрашнем дне, и положение в армии обеспечивало определённый комфорт. Но вместо радости в душе Теодора поселилась глухая обида.

Он чувствовал себя обделённым. Нет, дело было не только в его собственной участи, а в судьбе тех, кто шёл за ним, веря, что общая победа принесёт им больше, чем просто выживание. Его люди ждали. Они заслуживали большего. А оказалось — вон что. Их растаскивали по другим отрядам, разрушая всё что связывало их вместе, созидаемое в течении многих месяцев.

Теодор стиснул зубы. Он уступит долгу. Если армия решила, что его место здесь, он останется.

Он принялся за службу с тем упорством, которое так долго вело его вперёд. Но в сердце его росло горькое разочарование, которое он старался не показывать. Долг был выше личных обид. Или, по крайней мере, должен был быть.

Ему дали в подчинение сотню не самого лучшего качества. Основу воинов составляли мушкетеры, носившие на себе отпечаток бедности империи. Их одежда выглядели смешением остатков награбленной сарацинской роскоши и необходимости приспособиться к суровой реальности. Основу их костюма составляли камзолы или кафтаны из дешёвого сукна или грубой шерсти, по большей части выцветшие и залатанные. Поверх или под низ они носили кожаные куртки, овчины, дублеты. На головах мушкетёров были простые меховые шапки, подбитые войлоком, или платки, завязанные по-сарацински — влияние соседей. Их сапоги, тяжёлые и грубо выделанные, больше подходили пастухам, чем солдатам. Мушкеты были длинными, в взятые с добычи, или массивными, с большими грубыми прикладами — итальянские. За поясами — ничего больше по размеру чем корды не было.

На контарионов без слез вообще было не взглянуть.

Эти люди казались одновременно жалкими и грозными. Они больше походили на разбойников, а не на имперских солдат. И всё же в их взглядах читалась упрямая решимость. Они уже пережили одну кампанию, и это было хорошо.

Первое время всё шло хорошо.

Они патрулировали места, где проходила