– Но прежде всего царская полиция, – уже без всякогодобродушия, выделив голосом слово «царская», проговорил Поляков. – Поэтому непрячьтесь за терминологией, она вам не поможет. Тем паче что глупо отрицать: загруппой эсеров товарища Павла и помогавшего ему товарища Виктора охотилась в тегоды именно сыскная полиция.

– Ну и что? – с непонятным упорством проговорил Русанов. –Все началось с расследования попытки ограбления Волжского промышленного банка,в котором участвовал Мурзик, в смысле, товарищ Виктор. Конечно, то былполитический экс, но уголовная полиция этого не знала. Искали грабителей, аслучайно вышли на эсеровскую конспиративную явку на Канатной улице.

– Вы были в то время хорошо знакомы с Мурзиком, илитоварищем Виктором?

– Мы были лютыми врагами, – пожал плечами Русанов. – Кстати,если эсеры в то время и были временными союзниками большевиков, то теперь онидавно зачислены в разряд врагов. И если мы враждовали с Мурзиком не на жизнь, ана смерть (он несколько раз пытался меня убить, чему вы вполне можете найтидоказательство в так называемых архивах сыскного отделения), то это заслуживаетвсяческого поощрения с точки зрения текущего момента.

– Не увиливайте, – холодно взглянул на него Поляков. – Такили иначе, вы тесно сотрудничали с защитниками прежнего режима. И сами,конечно, понимаете всю серьезность такого обвинения. Это, знаете ли, нелатышские националисты и не та чушь насчет первомайской демонстрации, которуювам пытался инкриминировать мой предшественник, а вещь серьезная и, главное,легко доказуемая.

Русанов настороженно глядел на него, изо всех сил стараясьсохранить спокойное выражение лица.

– Дело не только в архивах Смольникова, – сказал Поляков. –Дело в том, что здесь, в Энске, проживает один из его прежних и самых близкихсотрудников. Разумеется, под чужим именем. Он совершенно убежден, что надежнообрубил все концы и обезопасил себя со всех сторон. На самом деле за ним идетпостоянная слежка с целью выяснения всех его связей. Его арест – вопроснескольких дней. И в тот день, когда в этом кабинете на очной ставке с вамипоявится бывший агент сыскного Охтин…

– Охтин?!

Русанов даже задохнулся от неожиданности.

Охтин! Неужели он жив? Неужели остался в Энске? Какаянеосторожность, какая глупость, ведь здесь его каждая собака знала в лицо!

Шурка в свое время был совершенно убежден, что ГригорийАлексеевич ухитрился скрыться из госпиталя и бежать в Самару или в Казань. Онмог погибнуть, мог уйти в эмиграцию или затаиться где-то в России с чужимидокументами. Но ради чего ему понадобилось вернуться в Энск? Это жесамоубийственно для него. И убийственно – убийственно опасно! – для его бывшегоприятеля, Шурки Русанова…

Или Поляков врет? Берет на пушку?

Может быть. А может быть, и правду говорит: уж больноторжествующим огнем горят его темные глаза!

– Да, Охтин. Вижу, вспомнили бывшего друга? – ехидноулыбнулся Поляков.

– Никакими друзьями мы никогда не были… – начал былоРусанов, но Поляков резко перебил:

– Глупо отрицать. Глупо упорствовать. Единственное, что выможете сделать, – признаться во всем. Ведь когда я устрою вам очную ставку сОхтиным, поздно будет писать признательные показания, гражданин Русанов. Выупустите свой шанс!

– Ну, предположим, я не стану отрицать того, что провелнесколько дней в сыскном отделении, потому что и в самом деле собиралсянаписать несколько репортажей для уголовной хроники «Энского листка», – сдосадой сказал Шурка. – И что? Какое это имеет отношение к связи Верина сглаварями эсеровской эмиграции?

– Ровно никакого, – согласился Поляков. – Но только напервый взгляд. На самом деле речь идет всего лишь о разных точках зрения. Натекущий момент, как вы изволили выразиться, можно посмотреть по-разному. Чтонам важнее сейчас? Уличить человека в каких-то прошлых ошибках, о которых он исам давно забыл и которые, скажем прямо, никакой опасности для нас сейчас непредставляют? Или вскрыть готовящийся эсеровский, финансируемый из-за границызаговор, во главе которого, оказывается, стоит известное в городе, оченьзначительное лицо? Мне лично вторая точка зрения представляется приоритетной, ябы хотел, чтобы и вы прониклись ее важностью.

– А в чем все же это должно выразиться? – напряженно спросилРусанов.

– Вы не понимаете? – приподнял свои ровные, красивые,поистине соболиные брови Поляков.

– Нет.

– А между тем все очень просто, – мягко пояснил Поляков. –Вы должны написать признание в том, что вам случайно стало известно осуществовании заговора и о роли в нем Виктора Павловича Верина. Обрисоватьподробно его темное эсеровское прошлое, назвать известных вам в те времена егосообщников. Ну и присовокупить нескольких человек из тех, с кем он близкообщается в наши дни. На предмет проверки их органами. Если вы кого-то забылиили фактики какие-то вылетели из головы, я вам подскажу, напомню. Так что всепросто, Александр Константинович. Все очень просто. Кстати, я готов дать вамвремя подумать. Недолго, еще полчасика. Но уж потом, извините, упорствовать всвоих заблуждениях не советую. Мне ваше признание, откроюсь уж вам,архинеобходимо. И чтобы получить его, я пойду на многое. Не побоюсь рукизапачкать.

– Они у вас и так грязные, – с кривой улыбкой сказалРусанов, и в душе у него что-то ухнуло от мгновенного промелька страха: что онговорит?! – Вы землю с утра копали, что ли?

Поляков мельком взглянул на свои руки, и странная усмешкапрошла по его лицу:

– А вы приметливы… Нет, землю я не копал и никого живьем внее не зарывал – вы ведь что-то подобное имели в виду? Просто мотоциклзабарахлил, когда я ехал на работу, пришлось останавливаться, чинить. Вот ивсе.

«Нет, это у него не машинное масло, – подумал Русанов, – адавно въевшаяся грязь. Ведь даже если бы и перемазался человек машинным маслом,что, потом, придя на службу, не мог их вымыть, что ли? Да черт, дались мне этиего руки?! Чего я к ним привязался?!»