не должен говорить... Что тут было... Между нами это... Я сегодня уеду... Наверное, навсегда... Не хочу больше жить на Руси... Не обрела я здесь счастья... Уеду к сестре Оде. Её муж — мейсенский граф Экберт, младший из Брауншвейгов... Может, моим детям повезёт больше...

Слов не было. Они долго стояли посреди палаты, смотрели друг на друга с грустью и сожалением. Наконец, Радко с тяжёлым вздохом решительно повернулся и направился к дверям.

— Прощай! — словно сами собой, выдавили уста.

— Прощай и ты, Фёдор! Обереги моего сына! — коротко и сухо прозвучало в ответ.

...Возок с Ириной и Вячеславом выкатился из ворог, миновал подъёмный мост, нырнул вниз, к строениям посада. Долгой вереницей растянулся по дороге обоз, охраняемый воинами-саксонцами.

Радко стоял на забороле и взглядом провожал возки до тех пор, пока последний из них не скрылся за окоёмом.

...Единожды ввечеру, пару седьмиц спустя пришёл он в гости к давнему своему приятелю Вой кину. Воикин имел дом во Владимире, в Луцке же он остановился у отца с матерью.

За чарой сладкого хиосского вина завёл Радко с другом негромкий разговор.

— Наскучила мне, друже Воикин, порядком жизнь бобылья. Гляжу на сестрёнку твою молодшую, Радмилку. Вижу, добрая девка, и хозяйка справная. Дак, может...

— Давно пора, Фёдор! — Воикин сразу радостно оживился. — Которое лето по тебе сохнет Радмила!

— Ну, дак... — несмело продолжил Радко.

— Эх, да что там! — махнул рукой Воикин.

Он вскочил со скамьи, вытянулся в полный рост и решительно объявил:

— Засылай сватов! Свадьбу играть будем! Гулять будем!

ГЛАВА 49

Обрушились на землю метели, завыла с провизгом злым студёная вьюга. Наступила зима, неожиданно холодная для этих мест. Иней рисовал аляповатые узоры на слюдяных окнах теремов, ветер развевал белые клубы дыма над хатами, запорашивал снегом широкие провозные шляхи.

Жизнь как будто замерла, затихла, редкий битюг-тяжеловоз[239] проскачет мимо двора, волоча за собой крытую рогожей телегу, проскрипят по снегу полозья. Иной раз вершник нырнёт в створ крепостных ворот, гулко пробарабанят копыта по настилу. Поднимется за ним вослед с лязгом мост на цепях, перекроет путь через заледеневший ров, и снова тихо станет во граде. Прячутся от мороза и бояре, и простой люд. Только, укутавшись в шубы волчьи поверх доспехов, несут исправно охрану детинца гридни и отроки. Во дворе крепости горят костры, вокруг них греются воины, похлопывают себя по коленкам рукавицами, подпрыгивают, стараются согреться. Изо ртов клубами выходит пар.

На заутрене в церкви Архангела Михаила народу было мало. Отстояв литургию[240] и причастившись Святыми Дарами, Володарь неторопливо сошёл с паперти. Яркое зимнее солнце ударило в глаза, ослепило на мгновение. По щеке покатилась слеза. Поры в холодного ветра ожёг лицо. Дыханием Володарь согрел зябнущие руки, порывисто обернулся.

Следом за ним шли Юрий Вышатич, Дорожай и Биндюк. Чуть поотстав, показался в воротах храма и Халдей. Хазарин-выкрест чаще других сопровождает князя во время службы, словно всем желает показать, что христианин истинный.

«А может, так и есть? Служит мне верно, но трудно ему. Чужой покуда здесь, — подумалось Володарю. — А я?! — спросил внезапно сам себя. — Что, своим стал?! Вроде заботу о земле имею, городки креплю, стараюсь жизнь наладить. Но... если бы родовым был князем — иное дело... А так — многие пришлым считают — и бояре, и смерды, и голытьба посадская. Отец — в Тмутаракань убежал с Червенщины, дед — тот вовсе Новгородом правил, в сотнях вёрст отсюда. Вот и думают: мол, и ты, княже, убежишь, едва только перстом тебя кто поманит. Да что-то только перста того не видать».

Чувствовал Володарь, что прикипает он постепенно к земле этой, летом щедро согреваемой солнцем, а зимой знаменитой буйными ветрами и метелями. Наладили с братьями торг в Перемышле, Свинограде и Теребовле, на шляхах нарядили сторожу, теперь купцы со всего света везут сюда товары без опаски быть ограбленными. Фрязины[241] приезжают, ромеи, чехи, немцы, валлоны, угры, персы, армяне, турки.

Скотница княжеская богатела от пошлин, и мало-помалу, но полнилась дружина Володарева воинами. Да и пшеница на полях родилась тучная, и ячмень, и ржица была хороша. Южнее Свинограда тянулись поля, засаженные хмелем — и это добро такожде шло на продажу на торг.

Край богател, любое мирное лето приносило всё новые надежды. Но хрупок был мир. То половцы начнут шалить, то ляхи очередной кровавый набег учинят на пограничье. С половцами мирились, обменивались пленными, с ляхами было сложней — те мечтали включить Червенщину в состав своих владений. Вот и приходилось почасту брать в руки меч и отгонять за Горбы непрошеных гостей.

Чего более всего боялся Володарь — так это возможного союза ляхов с некоторыми русскими князьями. Игоревич — тот вроде покуда сидел тихо, иной раз приглашал его к себе, поил вином и олом, вспоминал богатое княжение в Тмутаракани, вздыхал о былом. Сестра Елена родила ему второго сына. Нарекли его Игорем, в честь деда. Старшенький, Всеволод, уже вовсю бегал по владимирскому терему, обдирая порты. Был первенец Давидов какой-то шумный и неугомонный, всё носился взад-вперёд по палатам, сшибал стулья и скамейки. Падал часто, разбивал коленки, плакал, размазывая по щекам слёзы.

— Вони растёт, князь будущий! — радовался Давид.

Володарю, привыкшему к спокойному нраву дочери, поведение племянника-сестрича казалось диким. Лишь пожимал он в ответ плечами и натянуто улыбался.

...Юрий Вышатич подошёл к нему уже на крыльце терема. Сказал, помявшись:

— Тут, княже, от отца у мя весточка. Аннушка-то вот-вот, пишет, родить должна.

— Вот как! То-то, гляжу я, Василько давненько ко мне не жалует. И грамот не шлёт. Ждёт — не дождётся, верно. Нынче где он? Ничего отец твой не написал?

— В Перемышле. Тут... — Юрий замялся. В обчем, размолвка у их с Анною вышла... С девкою одной, холопкой князь Василько... А сестрица моя их и застала на сеновале. Осерчала, к отцу ушла... Тако вот.

Володарь аж