— Княгиня! — в сердцах воскликнул Радко. — Не уходи! Ты столь красива, столь умна! Вдругорядь замуж пойдёшь, детишек нарожаешь!

Грустная улыбка тронула уста женщины.

— Нет, отрок! Не хочу я замуж... Покоя хочу... Надоело это... Походы, битвы... Сидишь, ждёшь, молишься, страшишься... Хватит! Я устала...

— Заживо похоронишь ты себя! — не унимался Радко.

— Не спорь со мной! — повысила голос Ирина. — И выйди, оставь меня!

«И почему я перед ним исповедуюсь?! Он что, священник?!» — подумала она с удивлением.

...Тело Ярополка привезли в Киев и в день 18 декабря 1087 года от Рождества Христова положили в мраморную раку в церкви Святого Петра, построенной по его же веленью. На похороны явился чуть ли не весь стольный град, отовсюду раздавались плач и рыдания. Громко стенала почерневшая от горя княгиня-мать. После смерти сына она объявила, что не вернётся на Волынь, а останется жить в Киеве, возле сыновней могилы.

Смотреть на Гертруду было страшно. Хоть и недолюбливала Ирина свою свекровь, но жалко её становилось, до жути, до ужаса. У самой же молодой женщины в душе царила пустота. Ни слёз, ни отчаяния, ни боли — ничего этого не было. Всё-таки она не выдержала, расплакалась, не в силах смотреть на горе Гертруды и на малых чад своих, облачённых в траурные тёмные одеяния.

Сдержалась. Одно волновало теперь дочь мейсенского графа, бывшую владетельную волынскую княгиню — устроение детей. Вся в чёрных одеждах, но прекрасная, как раньше, поспешила она, едва минули сороковины по Ярополку, взяв всех троих детей, воротиться во Владимир-на-Луге.

Стоял январь, вьюга кружила вихри. Лютый мороз сковал реки. От холода трещали ветки на деревьях. Дубы и буки, обнажённые, без листвы, с запорошенными снегом узловатыми ветвями, выглядели мрачно и уныло.

Возок скользил полозьями по зимнику, бодро бежали кони. Топилась в возке печь, дым шёл вверх густыми клубами.

...Во Владимире, по всему видно, были Ирине и её детям не шибко рады. В тереме уже распоряжался довольный, потирающий руки Давид Игоревич — ему после гибели Ярополка вернул великий князь Всеволод Волынь. Елена Ростиславна хозяйничала в бабинце, всё устраивая на свой лад. Челядины перемещали тяжёлые лари, таскали скамьи, столы, стулья.

Вроде своё здесь всё было для Ирины, но вместе с тем становилось чужим и непривычным. Даже лестницы, кровати, гульбища сделались в одночасье иными, и резьба на стенах уже не радовала глаз, и яркая киноварь на наличниках окон лишь раздражала своей неуместной праздничностью.

Давид Игоревич с умилением сажал себе на колени крохотного сына, наречённого Всеволодом в честь великого князя. Ребёнок сучил ножками и весело смеялся.

С Володарем Ирина столкнулась поздним вечером в переходе. Свиноградский князь, как оказалось, приехал к сестре и зятю для серьёзного разговора. Делили между собой князья Западную Русь, собирались на снем.

...Они долго стояли друг против друга, поражённые внезапностью встречи. Володарь начал первым:

— Не ждал встретить тебя тут, княгиня. Скорблю с тобою вместе.

— Ушла скорбь. Ничего не осталось, — холодно ответила ему Ирина. — За детей своих просить приехала. Удела для них добиваться буду...

— Святополк, деверь[235] твои, второй день уже у Давида гостит.

— Вот как?! — Ирина удивлённо приподняла соболиную бровь. — Не знала я этого.

— Знай. Из Новгорода Святополк съехал, в Турове теперь сесть хочет. Ну и на Волынь зарится, конечно. Сёла есть у него с Давидом и с Рюриком спорные. Вот соберёмся на снем, будем решать.

Володарь замолчал. Снова, в который раз, любовался он несравненной красотой этой женщины. Жалел сейчас об одном — наверное, никогда не услышать ему более её лёгкого, журчащего, как ручеёк, смеха. Не до веселья теперь было.

Ирина решительно потребовала:

— Хочу знать... Верно знать... Что ты не виноват... в убийстве моего несчастного мужа. Поклянись мне.

— Невиновен я, — сухо выговорил Володарь. — Не ведал ничего. Из твоей грамоты только и узнал. Клянусь.

Он извлёк из-под рубахи и кафтана нательный крестик и приложился к нему губами.

— Я тебе верю. — Голос Ирины стал, как показалось ему, мягче, вмиг пропали в нём ледяные нотки. — Извини меня за сомнение. Столько тёмных дел происходит вокруг.

Снова, как на гульбище в Перемышле, как на незабываемой охоте в волынской пуще, потянулись они друг к другу, сомкнули в страстном поцелуе уста, и снова она отстранила, отвергла, отринула его, сказала строго:

— Нельзя нам... У тебя дочь... У меня трое... Снем княжеский... Мне не сказал ничего князь Давид... Пойду к Святополку... Пусть он помогает... Брат старший моему почившему супругу... Ты... помни меня... Не забывай...

Ирина вдруг разрыдалась, громко, по-бабьи. Володарь, стараясь утешить, прижал её к груди. Женщина, закусив губу и решительно замотав головой, вырвалась из его объятий и побежала вниз по винтовой лестнице.

Сын Ростислава не поспешил за ней, не попытался остановить. Понимал он с глубокой горечью, что бессмысленно всё это и что, кроме толков и пересудов, могущих нанести вред им обоим, не принесёт ничего. Любил ли он? Или просто был очарован необыкновенной её красотой? Рассудок оказался выше чувства — окончательно уяснил он для себя в эти мгновения. И ещё он знал, что разные у них обоих на этом свете пути.

...Игоревич, как обычно, широко разведя в стороны руки, с деланным выражением восторга на лице спешил ему навстречу во главе свиты бояр. Промелькнуло в свете факела лисье лицо Лазаря.

«Что, сменил хозяина, нёс?!» — с недовольством и озлоблением даже подумал о нём Володарь.

К завтрашнему разговору он был готов и с часу на час ждал приезда Рюрика.

ГЛАВА 47

Луна светила в высоком небе, звёзды золотились искорками. Подморозило, под ногами громко скрипел снег. Ирина вместе с дочерью спустилась со ступенек возка и быстрым шагом засеменила к воротам терема старого боярина Жидислава, в котором остановился Святополк. С ним, старшим