заставляло меня постоянно размышлять о смерти. Простите мою претенциозность, но, когда вы долгое время притворяетесь кем-то другим, этот другой неизбежно начинает проникать в вас. Проникновение. Растворение. Называйте как хотите.

Найл кивнул.

– И вот я всем нутром стал чувствовать, что Гамлет хочет умереть. Он сознательно идет к этому. Просто он слишком… нет, не напуган… слишком неврастеничен. Слишком погружен в свои размышления. Но прошлым вечером, – Пэдди издал еще один вздох-всхлип, – прошлым вечером я реально не хотел умирать. «Нет, – подумал я, – только не в этот раз». Сегодня я хочу жить.

Кто-то всхлипнул. И это вывело Пэдди из задумчивого состояния.

– Ну вот, раньше я никогда не играл в таком ключе. И не думаю, что снова смогу, – заключил он.

Мила ушла варить кофе и вернулась с кофейником и пачкой парацетамола для всех нас. Я закурила. После первой же глубокой затяжки что-то внутри меня надломилось, и я снова сорвалась. Джесс пришлось снова обнимать меня. Я кричала, заглушая свои гортанные вопли одеялом. Мне казалось, что мою душу разрывают на части, и я ору, сопротивляясь этому. Надо продолжать курить, надо восстановить дыхание, надо прижечь рану. Мила села с другой стороны от меня, чтобы растереть мне спину.

– У кого-нибудь еще осталось чувство, что все это сон? – спросила Мила.

Я кивнула. Со всех сторон послышались бормотания в знак согласия.

– Кто-нибудь сообщил Генри? – спросила я, гася сигарету и следом раскуривая другую.

Удивленный обмен взглядами.

– Нет, – сказал Найл. – Я с ним не разговаривал.

– Никак нет, – по-военному отрапортовал Пэдди.

– Подожди, – повернула меня к себе Мила. – Разве ты была не с ним, когда мы звонили вчера?

– Нет, у нас с Генри все кончено.

Ни у кого, включая меня, не оставалось ресурса, чтобы как-то отреагировать еще и на это событие.

– Но, мне кажется, я должна сообщить ему, как думаете?

– Да, – поддержала меня Джесс. – Если чувствуешь, что сможешь.

Генри, Рич, родители – три телефонных звонка. Мне ведь это по силам, не так ли?

– Можно мне еще полтаблетки, Джесс? – попросила я.

– Конечно.

Я запила таблетку кофе и удалилась на балкон, прихватив четыре самокрутки и пуховое одеяло, которым обернула ноги, как старики укутываются пледом, сидя в саду. Дождь перестал, но небо по-прежнему было зловеще свинцовым. Город притих. Воскресенье всегда было самым скучным днем недели. У меня дрожали руки.

– Посмотри, что ты со мной делаешь, – обратилась я к Дилу. – Видишь, через что я должна пройти из-за тебя, придурок ты сраный.

Сначала мама.

– Алло? – ее голос был звенящим, натянутым, как струна, которая может вот-вот лопнуть.

– Привет, мам.

– Значит, теперь ты все знаешь?

– Да.

– Вот так.

– Да.

– А я еще и никак не могла до тебя дозвониться. Понятия не имела, знаешь ты, не знаешь, что там с тобой…

– Пожалуйста, мам, не ругай меня. Только не сейчас.

Она фыркнула.

– Ну если я не могу тебя ругать, о чем мы еще можем поговорить?

Я непроизвольно коротко рассмеялась. Мама тоже. Мы обменялись информацией, поступавшей каждому из своих «источников». Его родителям предстояло официальное опознание тела. Они уже вели разговоры о переезде в Израиль. Я рассказала ей, что виделась с ним накануне. Но умолчала о наркотиках.

– Он всегда казался мне заблудшей душой, – сказала мама.

Я пообещала держать ее в курсе событий и попросила отвечать тем же.

Мы попрощались.

Следующий Генри. Он не взял трубку.

Я отправила ему сообщение.

Позвони мне. Разговор не о нас.

Третья сигарета – Рич.

– Джони, господи. Что случилось?

Рассказывая, я не расплакалась. Чувство вины за то, что я бросила его без всяких объяснений, каким-то образом вышло на первый план на время. Для меня стало облегчением почувствовать хоть что-то иное. Я много извинялась.

– Вот ведь дерьмо, – сказал Рич, выслушав меня.

– Да.

Я ждала, что он скажет что-нибудь еще – выразит соболезнования или даже отчитает меня за то, что я так себя повела. Но я лишь слышала, как он учащенно дышит носом. И тут раздался входящий звонок с другой линии.

– Черт, мне звонят, это мой друг. Он еще не знает.

Рич так ничего и не сказал. Я отключилась.

– Привет. Ну что там у тебя? – начал Генри.

– Привет. Ты как? – невольно спросила я.

– Нормально. А ты?

– Вообще-то не очень.

Хлынули ручьем слезы. Затем прорвались рыдания.

– Да ради бога, Джони, что там еще приключилось?

– Тебе лучше сесть, – сказала я, заимствуя слова Найла.

Думаю, я и дальше просто повторила сказанное мне Найлом двадцать четыре часа назад; слова по-прежнему не имели большого значения.

– Да ебаный в рот, – выругался Генри и начал бормотать извинения.

– Не надо, – прервала его я. – Теперь это не имеет никакого значения.

И действительно, это было так, ничто не имело значения.

Мы оба плакали в трубку. Я смотрела через реку в направлении его дома.

– Где ты? – спросил он.

Я села, как если бы он вдруг мог увидеть меня.

– У Найла… И ты… то есть, конечно, если ты захочешь…

– Нет, нет, все в порядке, – сказал он.

Я почувствовала облегчение. Если бы он пришел, я бы захотела переспать с ним.

– Люблю тебя, милая, – сказал он.

– Я тоже тебя люблю.

Я выкурила четвертую и последнюю заготовленную сигарету.

19

Перед отъездом я зашла повидаться с Фионой. К счастью, Дженни дома не было. Впервые за все время мы расположились в гостиной, где Фиона принимала своих клиентов. Она предложила мне чай в фаянсовой кружке, которую я пристроила себе на колени, и в моем распоряжении была коробка с салфетками, стоявшая на кофейном столике. Вся обстановка комнаты, безусловно, производила успокаивающее впечатление – большое, глубокое кресло и приглушенные цвета создавали иллюзию того, что ты в надежных руках. Открыв дверь, Фиона прямо с порога одарила меня одним из своих фирменных, излишне долгих объятий. Я вдруг обнаружила, что невосприимчива к предполагаемым утешительным свойствам этого жеста.

Фиона спокойно отнеслась к моему угнетенному состоянию. Как врач, она даже в самой ужасной болезни не видела ничего особенного. Такое отношение стало для меня своего рода отдушиной после той обстановки, которая сложилась в нашей компании, где ко мне начали относиться с неестественной осторожностью, постоянно предлагая горячее питье. А ведь они и сами нуждались в утешении. Я вспомнила, как после смерти Марлы мы с Генри бесконечно занимались любовью, чтобы справиться с депрессией. Вспомнила, как Дил сказал, что это смерть толкает людей к совокуплению.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Фиона, расположившись напротив меня.

– Не знаю, – ответила