По ночам я пробую мастурбировать.

Мама снимает запрет на курение в доме, но только на кухне с открытыми дверями на террасу.

Сообщение от Рича: «Думаю о тебе».

Книга Фионы твердит мне, что скорбь – это плата за любовь.

Я иду на прогулку в поисках водоема. Река Уз такая же уродливая, как и ее название.

– Почему у вас никогда не было домашних животных? – спрашиваю родителей, сидящих у телевизора. Слишком хлопотно, отвечают они.

Я лежу в постели и читаю.

Я разговариваю с ним вслух.

Входит мама и кладет руку мне на спину. Когда она уходит, я вижу, что она купила мне рождественский календарь.

* * *

В день похорон отец сел за руль: мама рядом на переднем сиденье, а я на заднем, совершенно опустошенная.

– Не забывай включать указатели поворотов, Майк! – предупредила мама.

– Ой! Прости, любимая, – торопливо ответил папа.

Генри сидел рядом с Расти, который не снимал темные очки ни на улице, ни в помещении, несмотря на сумеречный зимний день. Родители Дила в своем горе все сильнее погружались в иудаизм. Прощание с Беном проходило в маленьком молитвенном зале, но сегодня мы собрались в большой синагоге. Пахло свечным воском. Вся служба велась на иврите. В каком-то смысле это было к лучшему, легче переносить церемонию, когда не понимаешь, о чем идет речь. Я положила голову на плечо Милы (теперь она заняла место моей старейшей подруги) и под журчание незнакомой речи разглядывала витиеватые формы канделябров. По сути, все эти заведения одинаковые – синагоги, церкви, музеи: затхлый воздух и благоговейная атмосфера. Гроб Дила был сделан из необработанных досок, некрашеный, с веревочными ручками. Не хотелось смотреть на это изделие, а тем более на того, кто лежал внутри.

Кладбище находилось в нескольких минутах езды от синагоги. Мы втроем втиснулись на заднее сиденье такси – я, Джесс и Пэдди.

– Как ты? – спросил Пэдди.

Я пожала плечами:

– Думала, сегодня все закончится, я смирюсь со случившимся, но нет.

– Нет, – согласился Пэдди. – Я все ждал, что он вот-вот появится.

– Я тоже, – созналась я. – Постоянно думаю об этом. Все кажется, что сейчас он придет. Почему он не возвращается?

– А я читаю книгу о стадиях скорби, – сказала Джесс.

– Я тоже, – подхватила я.

– И как? Там говорится, что принятия случившегося не произойдет, пока мы не пройдем через четыре предыдущие стадии.

– А в моей говорится, что скорбь – это наша плата за любовь.

Дила похоронили рядом с Беном.

Поминок не было. Родители Дила собирались провести шиву с близкими родственниками, недельный траур. Все остальные разошлись по домам.

Мы курили на автостоянке.

Мила прильнула к Найлу, греясь о его пальто.

– Ты с нами? – спросила она меня, щурясь от холодного ветра.

Я могла бы пойти с ними. Могла бы поселиться в чистой, теплой гостевой спальне Найла. Окружить себя людьми, плотно прильнуть к ним – создать барьер. Я бы напивалась, плакала, ела пиццу, смотрела грустные фильмы и курила. И делала бы все это снова и снова. Снова, и снова, и снова. И что потом?

– Нет, я вернусь домой, – ответила я.

Все закивали, немного растерявшись.

– Люблю тебя, – сказала Джесс, обнимая меня.

– Я тоже тебя люблю. Очень, – ответила я.

Затем я повторила эти слова Миле, Пэдди, Найлу, обязательно начиная фразу с «я». Мы так часто произносили это словосочетание – «люблю тебя». Произносили так же механически, как «привет» и «пока». Но с прибавлением местоимения «я» эта словесная терция обретала теплое звучание, и я вкладывала ее в каждого из них, где она не распадется, а будет надежно храниться. И это имело важное значение.

Наконец я подошла к родителям Дила, чтобы попрощаться. Я заглянула в глаза Дэвида, точно такие же, как у Дила, и они были пусты.

20

В книге о преодолении скорби, которую дала мне Фиона, нашлась единственная полезная фраза: «Только сегодня».

Только сегодня я не могу поговорить с тобой.

Только сегодня я не могу увидеться с тобой.

Только сегодня я не могу обнять тебя.

Только сегодня я не могу позвонить тебе.

Только сегодня я не могу рассказать тебе о книге, которую я читаю.

Только сегодня я не могу поделиться с тобой забавным случаем, приключившимся со мной.

Только сегодня я не могу посмеяться над твоим остроумным ответом.

Только сегодня я не могу пожаловаться тебе на своих родителей.

Только сегодня я не могу пойти с тобой в кафе «У Теодора».

Только сегодня я не могу выпить с тобой пива на солнышке.

Только сегодня я не могу крикнуть тебе: «Отвали, чувак!»

Только сегодня я не могу прикоснуться к тебе.

Только сегодня я не могу видеть твоего лица.

Только сегодня я не могу наблюдать, как твои губы изгибаются в кривой улыбке.

Только сегодня я не могу стащить у тебя сигарету.

Только сегодня я не прочитаю последнюю запись в твоем дневнике, разгадывая корявый почерк.

Только сегодня я не почувствую твоего противного мальчишеского запаха.

Только сегодня я не услышу, как ты по-особенному называешь меня.

Только сегодня я не могу удержать тебя.

Потому что, Дил, мысль о том, что я не смогу сделать ничего из этого списка никогда, невыносима.

* * *

Когда я пришла в себя после всего произошедшего, оставалось только писать. Это было все, что я могла делать. Страница за страницей, пока у меня не отнималась рука. Сначала были письма: с извинениями Генри, с благодарностью – Найлу. Пэдди я написала, как горжусь им. Письма Миле и Джесс мало чем отличались друг от друга, в них я признавалась, как много они для меня значат.

И наконец – ты.

Все, что я написала, было адресовано тебе. Все началось с вала яростных слов, нацарапанных с таким нажимом, что я порвала бумагу. Ты можешь догадаться, о чем они были. Потом я начала писать, потому что мне хотелось поговорить с тобой. Спрашивала тебя: «Почему?» Писала тебе, что мне было наплевать на деньги, которые ты у меня украл, и на наркотики, я просто нестерпимо сильно хотела, чтобы мы поговорили – и мне очень жаль, мне очень, очень жаль, что мы этого не сделали. Писала о песнях, которые напоминали мне о тебе (Боб, конечно же, ну и Ник Дрейк). Я поведала тебе о прекрасной сексуальной жизни, которая была у меня до того, как ты в нее вторгся. Кстати, большое спасибо, ты