– Что ты говоришь? – лицемерно удивился Темрюкович, которыйне раз замечал, какие взгляды бросал государь на свою скромную, с вечнопотупленными глазами невестку. – А я думал, он тебе верен…

Это тоже было чистейшим лицемерием. Темрюкович бывал нацаревых пирах во вновь выстроенном дворце в Александровской слободе и прекраснознал, чем они порою заканчиваются. Сюда затаскивали всякую согласную девку, занеимением таковых не брезгуя и несогласными. Слышал он также шепотки, что припервой жене, Анастасии, государь и впрямь мог считаться образцом супружескойверности, а «эта дикарка», видно, ему не по нраву, если, подвыпив, он готоввзять всякую попавшуюся под руку бабенку.

Марья Темрюковна люто блеснула глазами:

– Он был верен в первую ночь, когда наслаждался моимдевичеством. А потом… Он часто восходит на мое ложе, но с ним что-то сталось впоследнее время. – Она опасливо оглянулась. – Я заметила… ему мало однойженщины. Бывает, я даже умоляю его оставить меня в покое. Я кричу от боли, а онснова и снова набрасывается на меня.

– Но ведь тебе нравится боль, – угрюмо пробормоталТемрюкович, которому было тяжело слушать откровения сестры – и не терзаться приэтом ревностью.

Конечно, он знал, что жена должна покоряться мужу; к томуже, своими многочисленными благами Черкасские были обязаны именно умениюКученей ублажить своего венценосного супруга. Однако Темрюкович ничего не мог ссобой поделать. Ведь прежде они были неразлучны с сестрой, став любовниками вранней юности, лишь только начала кипеть кровь в еще полудетских жилах. Нопотом, когда Темрюк Айдарович Черкасский задумал перебраться в Россию, онпризвал к себе самую старую знахарку, о которой было известно, что онамастерски превращает потаскух в невинных девиц, и велел ей зашить ложеснуКученей, да так, чтобы никто и заподозрить не мог, что она давненько утратиладевство. Князь Черкасский, который был старше дочери всего на пятнадцать лет(его женили совсем мальчишкой), и сам не мог спокойно смотреть на еепоразительно красивое лицо, у него тоже горела кровь при мысли о ее волнующемтеле, но он понимал, что может найти утешение у других женщин, в то время какпрекрасная Кученей принесет ему нечто большее, чем мимолетное наслаждение:богатство и высокое положение. После этого он от души выпорол сына и дочь:Салтанкула – чтоб не смел больше трогать сестру, Кученей – чтоб покрепчесжимала свои стройные ножки перед мужчинами. Обоих унесли чуть живыми. Знахаркеже полоснули по горлу лезвием, дабы не сболтнула где чего не надо, и ТемрюкАйдарович начал готовиться к переезду в Московию.

За хлопотами он не заметил, что дети его усвоили тяжелыйурок очень своеобразно: Салтанкул наряжал сестру в мужской наряд и забавлялся сней противоестественным способом, словно с каким-нибудь пригожим мальчишкой изгорного аула, среди которых находилось немало желающих доставить удовольствиемолодому князю. Кученей же страстно полюбила боль, и чем сильнее охаживал ееплетью брат, тем более был уверен в ее наслаждении.

– Он изменился, – продолжала Кученей. – Он очень похудел –ты заметил? Так меняются люди после какой-то тяжелой болезни. А он ничем неболел, только когда-то давно, еще до меня. Иногда чудится, будто его сглазили,а может, опоили каким-то зельем.

Темрюкович пожал плечами. Пожалуй, немало в Москве, вРоссии, в Ливонии людей, которые не прочь были бы отравить московского царя. Ауж тех, кто сопровождал каждый его шаг недобрыми помыслами, и того больше!Вполне может статься, что и сглазили. Ведь Кученей права: за последние два годацарь подурнел собой. Некогда красивый, плотный мужчина, он усох телом и ликом,вдобавок бреет голову, как татарин, и в свои тридцать три года выглядит надесяток лет старше.

– Он стал таким злым… – Кученей зябко обхватила рукамиплечи. – Недавно нашел в светлице старую вышивку своей первой жены – как это яне выбросила ее, глупая! – ту, что Анастасия не закончила перед смертью. Тудабыла воткнута игла, он уколол палец – и набросился на меня с такой яростью, стакой злобой… Начал кричать, что я нарочно причинила ему боль. Подумаешь, боль!– Глаза ее мечтательно блеснули. – Всего-то и было, что маленький, совсемнезаметный укол. И он все время боится, как бы его не отравили. Даже у меняничего не ест – требует, чтобы на каждой трапезе присутствовал князь Вяземский.Тот пробует, только потом отведывает пищу царь.

– Я заметил, – кивнул Темрюкович. – На пирах теперь то жесамое. Как бы он ни был пьян, всякое новое кушанье пробует сперва Вяземский.Царь верит ему да Малюте Скуратову, ну, еще Басмановым, а больше, кажется,никому.

– Больше всех он верит Бомелию, – усмехнулась Кученей.

Человек, затаившийся в сенях, при звуке этого именинахмурился.

– С тех пор, как Бомелий выведал отравителей Анастасии, царьпроникся к нему великим уважением. Смотрит ему в рот, ловит каждое слово. Когдане может уснуть, зовет Бомелия, и тот приносит ему какое-то питье, от которогогосударь почти сразу успокаивается.

– Вот об этом я и хотел поговорить с тобой, – встрепенулсяТемрюкович. – Я тоже это заметил. Знаю, Бомелий частенько бывает здесь ивеселит тебя своей болтовней. Этот человек может быть нам полезен.

– Чем? – распахнула его сестра свои прекрасные черные глаза.

– Именно тем безоглядным доверием, которое испытывает к немутвой супруг. Он ведь ничего не скрывает от лекаря, верно?

– Конечно. Делится с ним каждой малостью. Только вчера,будучи у меня, Бомелий рассказывал, как царь выражал ему свое возмущение.Воротынский-князь, сосланный в Белоозеро, прислал ему письмо, где жаловался натягости своего заточения. О эти русские! – вдруг воскликнула Кученейпрезрительно. – Они даже не понимают, что такое ссылка! Ты думаешь, Воротынскийпенял царю на пытки, унижения, которые ему приходится терпеть? Нет – посколькуего не бьют, не пытают, не унижают. Он жаловался на голод и холод? Нет – ведьон не голодает и не холодает. Хотя столом своим он все же недоволен. Об этом ибыло в письме. Не дослано-де ему двух осетров свежих, двух севрюг, полпуда ягодвинных, полпуда изюму, трех ведер слив. Князь Михаил, страдалец опальный, билчелом, что ему не прислали государева жалованья: ведра романеи, ведра рейнскоговина, 200 лимонов, пяти лососей свежих, двух гривенок.[37] гвоздики, десятигривенок перцу, пуда воску… Бомелий сказывал, что узнику идет еще и денежноежалованье! – Кученей захохотала, шаловливо обнимая брата. – О, я бы оченьхотела оказаться в такой ссылке. Желательно не одна, а вместе с родичами… хотябы с одним из них.

Темрюкович невольно отшатнулся. Он понимал, что сестрашутит, но не нравились ему такие шутки.