Темрюковна чуть не каждый день призывала к себе лекаряБомелия и донимала его вопросами, нет ли в ее худощавом, словно бы мальчишескомтеле признаков беременности. Бомелий всякий раз с сожалением пожимал плечами иответствовал, что ничего не находит. Но, если ее величеству угодно, онприготовит новое укрепляющее питье, после которого, возможно, у ее величества…Кученей, которая, совершенно как ее муж, пьянела от этого пышного титула итеряла всякое соображение, охотно соглашалась – и пила, пила, пила все новые иновые лекарские снадобья, удивляясь, почему они не помогают. Не меньшегоудивления было достойно, что ей так и не удалось соблазнить Бомелия, чемСалтанкул, сиречь Михаил Темрюкович, был откровенно недоволен, обвиняя сестру втом, что она противится его воле. Впервые между братом и сестрой пробежалачерная кошка…

Проведав царицу и простившись с ней, Бомелий тихо, бесшумно,порою оставаясь не замеченным даже часовыми, проскальзывал в государевуопочивальню, заранее зная, что увидит там: трепет свечного пламени вокруг ложа– и блестящие, бессонные глаза человека, лежащего в постели и дрожащего отстраха.

Пока никто, кроме архиятера, не знал, что с некоторых порглавным чувством, жившим в душе царя, был страх. Днем он еще держался,отвлекаясь молитвами и мстительными размышлениями о том, как подчинить боярствосвоей власти, однако ночью…

Хуже всего было то, что Иван Васильевич и сам не знал, чегобоится. Темноты и света, одиночества и многолюдствия, тишины и шума, молчания иразговоров, каких-то известий – и безвестности. Всего! От каждой малостиокатывало тело то студеной водой, то кипятком, бросало в обильный пот.

При появлении архиятера царь сперва сжимался в комок, норовяспрятаться с его глаз, а потом садился в постели и начинал тревожно озираться,причем при каждом его движении металась по стенам большая, косматая и впрямьстрашная тень его остробородой головы.

– Испортили, испортили меня, Бомелий! – бормотал царь, диководя глазами по сторонам и комкая одеяло, словно умирающий, который обираетсебя. – Страшно мне! Знаю, затаилось оно… моей смерти чает!

Бомелий подходил, глядел успокаивающе, согласно кивал – втакие минуты он остерегался противоречить царю. Лекарь отлично знал, кто такоеэто «оно», которого так сильно боялся Иван Васильевич. Все то же боярскоечудовище, вроде сказочного Змея Горыныча, только голов у него не три, а великоемножество. Как никогда раньше, воскресла в душе царя прежняя, детская ненавистьк боярам, и его страхи были во многом страхами ребенка, который каждый деньложился в постель, не зная, доживет ли он до следующего утра.

Во многом… но не во всем. Была еще и другая причина.

Из складок своей одежды Бомелий доставал малую стекляницу иналивал оттуда в царев кубок несколько капель, разбавляя слабым сладким вином.Иван Васильевич пил, откидывался на подушки… пот на его лбу высыхал, дыханиевыравнивалось, биение сердца утихало. Руки переставали терзать одеяло, а вглазах появлялось осмысленное и даже смущенное выражение. Бомелий придвигал кего ложу кресло, садился поудобнее, по опыту зная, что наступает время долгихбесед.

– Что ты даешь мне, Бомелий? – спросил однажды царь. – Чтольешь в вино?

Лекарь помедлил, ибо открывший тайны свои подобеностриженному Самсону; потом все же решился, зная, что откровенностью успокоитцаря и еще сильнее расположит к себе:

– Спорынью, ваше величество.

– Что-о?! – воззрился на него царь. – Но ведь спорыньюбеременные бабы пьют, чтобы скинуть плод!

– Истинно так, – словно бы в смущении, опустил головуБомелий. – Но ведь вашему величеству это не грозит.

Иван Васильевич зашелся мелким смешком, блаженствуя, чтострах, терзавший сердце, разжал наконец свою когтистую лапу. Душа наливаласьпрежней силой, уверенностью.

– А что, Бомелий, – лукаво прищурился на лекаря, – царицу тытем же снадобьем пользуешь?

– Муж и жена – одна сатана, ваше величество, – не моргнувглазом, ответствовал лекарь и сдержанно улыбнулся, когда Иван Васильевич вновьзахохотал.

В отличие от страхов государя, которые можно было усиливать,а можно и подавлять – смотря по желанию и необходимости, – его собственнаяопаска не так легко поддавалась укрощению. Звезды звездами, пророчествапророчествами, а что близ царя – близ смерти, это известно каждому русскому.Бомелий слишком долго жил в России, чтобы не вошла извечная народнаяосторожность ему в плоть и кровь. Он вспомнил, как царь при их первой встречевспоминал индийских змеечарователей, описанных Афанасием Никитиным, и ихобученных гадин. Бомелий, который каких только книг на своем веку не перечитал,знал, что немало факиров умирало, укушенных ядовитыми тварями, пока необзаводилось чудесным камнем, который так и зовется – змеиным. Он вырастает укоролевы змей под языком и обессиливает самый страшный яд. Вот такимзмеечарователем перед корзинкой, полной черных гадюк, ощущал себя Бомелий водворце, ну а змеиный камень ему заменяло полное доверие государя. Пока царь не заподозрит,что, кроме спорыньи, в состав успокаивающего напитка входят и другие снадобья,что напиток сей рассчитанно утихомиривает его на ночь, чтобы непомерновозбудить поутру, – до сей поры Бомелий может считать себя в безопасности. Нокаждое лекарство имеет двойное действие, это известно всякому лекарю и дажезнахарю, и, подчиняя московского царя воле иноземца, снадобье в то же времяусиливало природную подозрительность Ивана Васильевича… Палка о двух концах –замечательно говорят русские!

– Ты уверен, что Марья не забрюхатеет? – прервал его мыслиголос царя.

Бомелий важно кивнул. В этом он был совершенно уверен! Царьнипочем не желал иметь детей от Темрюковны. Сначала хотел – но потом забоялсясоперничества сыновьям Анастасии. Бомелий, разумеется, не открыл царю тайныхжеланий царицы и ее брата. Ведь Кученей ничего дурного еще не сделала. И онабыла так хороша, так старалась вызвать у Бомелия страсть… Пожалуй, в концеконцов Марья Темрюковна сочла его бессильным или же требенцем, сиречь кастратом,но уже просто не могла остановиться – и снова, снова пыталась его соблазнить.

Напрасно старалась, бедняжка. Снадобье из сырой тыквы,нижние половинки красных луковиц с молоком – да мало ли есть средств,приглушающих на время мужскую похоть! Правда, с каждым разом Бомелиюприходилось принимать все больше этих зелий, и порою он с насмешкой думал, какбы и в самом деле не превратиться в добровольного евнуха. Но уже не мог лишитьсебя этого острого наслаждения: видеть царицу, которая ведет себя, как портоваяшлюха. Или, если выразиться на более уместный здесь витиеватый восточный лад, –словно гурия, пытающаяся искусить праведника.